Он говорил с возрастающим энтузиазмом, когда в дверь постучали.

– Неужели этот глупый Саша так быстро вернулся? – сказал он нетерпеливо и пошёл отворять.

Но сверх ожидания, вместо навязчивого лица слуги, он увидел побелённое и слегка нарумяненное личико, прелестное личико улыбающейся женщины, лет тридцати, может, очень нарядной и страшно благоухающей.

Она посмотрела на него молча с порога и громко рассмеялась.

– Александр Александрович так хорошо помнит своих старых приятелей? – воскликнула она, подав ему руку. – Как это? Вы не узнаёте меня?

– А, простите, Мария Агафоновна! Это вы! Это вы!

– И от нетерпения увидеть вас, подвергая себя позору, я сама пришла пригласить вас на ужин. Нам нужно поговорить… – шепнула она ему на ухо. – Я живу неподалёку на Краковском… номер… первый этаж, жду вас вечером.

– Я с трудом верю своим глазам. Что вы тут делаете?

– Я вам скажу… я здесь недавно… я была за границей. Спрашивайте обо мне под именем госпожи de la Rue, мне было необходимо изменить его, понимаете? Я жду вас в восемь часов.

Артемьев церемониально проводил её прямо на лестницу, шепча потихоньку: «Артемьев», – и, задумчивый, вернулся назад, потирая волосы.

– Всё-таки хорошо, что она здесь, – сказал он Никифору. – Вы не знаете Марию Агафоновну?

– Я? А откуда?

– Да, правда. Женщина больших способностей! Пока ещё служит красота, хотя значительно постарела и не такая уже свежая; она сумела обеспечить себе кусок хлеба, соединяя два ремесла и два таланта. В третьем отделении у нас нет урядника лучше, чем она.

Никифор был поражён.

– Как это? – спросил он.

– Ну, что удивительного? Женщины очень полезны, особенно молодые, красивые, хорошо воспитанные и умеющие играть всевозможные роли. Мария Агафоновна живёт в самом лучшем тоне и собирает… ручаюсь, что собирает… Всегда найдёт такого, кто оплачивает расходы, а пенсию можно сэкономить. Умная женщина… Если нужно донести что-то важное и секретное, – шепнул он, – смело можете через неё переслать ко мне, я оставлю вам её адрес. Хорошо сделали, что её сюда приманили. У поляков нежные сердца, а она отлично сыграет роль француженки и их подруги, когда захочет. Всякую роль, какая ей понравится, она может сыграть отменно. Нет человека болтливей её, мы будем через неё всё знать. А вы, – добросил он, – держите язык за зубами.

– О! О! Ведь вы меня знаете, – рассмеялся клерк, – я не умею болтать, если бы даже хотел.

И он пожал плечами.

Они обменялись рукопожатием.

– Перед отъездом мы ещё с вами поговорим, – сказал, прощаясь с ним, Артемьев, – есть содержание, всё хорошо, постараюсь добиться для вас повышения в Петербурге, или премию.

* * *

Мы бы напрасно пытались описать жизнь этой очаровательной дамы, которую Артьемьев величал Марией Агафоновной, и которая сама назвалась мадам de la Rue; от глаз профанов её прикрывало слишком много таинственных занавесов. Спрашивая о ней тех, кто её знал, можно было получить две или три настолько разные биографии, которые настолько друг с другом не согласовывались, что все походили на ложь. Согласно чьему-то мнению, она была родовитой француженкой, для других – итальянкой, для многих – русской, а небольшое число угадывало в ней польку… или доказывали, что её мать была родом из Варшавы.

Такая же неопределённость царила относительно её общественного положения. Была ли вдовой, замужней, в разводе, или панной, никто толком не знал; говорили о каком-то муже, которого никогда не видели глаза… зато вспоминали о нескольких очень реальных любовниках и покровителях разных национальностей.

Одни знали Марию в Париже на довольно хорошем тоне, другие – в Петербурге с очень прекрасным салоном, в котором вечерами отдыхал один из министров, третьи – в Варшаве, в скромном, но со вкусом меблированном апартаменте. Мария чудесно играла на фортепиано, пела с большим умением, хоть немного уставшим голосом, читала много французских книг, имела многочисленную переписку, наносила и получала тайные визиты, неожиданно выезжала и возвращалась.

Она была похожа на артистку; все, кто имел счастье или несчастье к ней приблизиться, соглашались в том, что она была восхитительной, однако, в конце концов каждый восхищённый уходил от неё грустный, а многие говорили, что Мария после расставания была для них ещё более дорогим существом, чем во время самого безумия. Какое значение следовало придавать этому слову, мы оставим догадливости читателей.

Связи Марии de la Rue, с настоящим именем которой исследователи не соглашались, были очень замечательны и весьма разнообразны. Салон её в разные часы дня открывался для лиц самых противоположных убеждений и света; бывали в нём и сильные мира сего, высокие сановники, артисты, урядники, а иногда и золотая, а скорей, позолоченная, молодёжь, потому что сейчас золотой нет.

Вечером прекрасная Мария была сногшибательна, утром сидела в затемнённом салоне, а на улице опускала на лицо вуаль, через которую проглядывали черты удивительно чисчистых линий, чёрные, глубоко посаженные глаза, нос простой и красивый, может, чересчур розовые губы, чуть слишком белое лицо и чудесно очерченный овал его.

Несмотря на эту красоту, Мария прятала руки, почти никогда не снимая перчаток, даже в чёрных и облегающих Ювина; эти руки выглядели несколько большими и не слишком красивыми, а тот, кто имел счастье их видеть, как их Бог создал, не восхищались ими… признавали их некрасивыми, как бы отмеченными тяжёлой работой. Пани de la Rue также старательно прятала ножки, носила длинное платье. Эти маленькие подробности мы описываем для того, что в жизни и они кое-что значат.

Вечером того дня, когда Артемьев был приглашён, на столике заранее горела лампа, а слуга получил приказ не впускать никого, за исключением господина, которого ему отлично описали. Мария ходила по салону в длинном чёрном платье, иногда машинально останавливалась перед зеркальцем, поправляла волосы, но её мысль, очевидно, летала где-то далеко в мире, за пределами всякого предположения.

Когда вошёл Артемьев, она поспешила с ним поздороваться, но голосом, который не выдал ни малейшего чувства.

– Это очень замечательно, что вы здесь, – сказал, кладя шляпу, урядник, – вы могли бы пригодиться в Париже, но и тут не будете сидеть даром… есть дела… Мария Агафоновна… ну? Как вам кажется? Что из этого всего будет? Революция или только такой гнёт, как до сих пор?

– О! Мне кажется, – живо отвечала женщина, – что революции не будет. С чем бы они её устраивали против таких сил? Нужно быть безумцем… и какие-то маленькие вспышки; если бы даже их вызвало отчаяние, в одно мгновение они будут подавлены.

– Что вы говорите! – прервал Артемьев. – Это было бы