– Плохо? – не веря своим ушам, спросила женщина. – Почему?

Артемьев второй раз за день заметил, что как русский заговоры он совсем устраивать не умел, а чрезвычайность положения делала его неосторожным и импульсивным.

– Потому, – сказал он, исправляясь, как мог, – что однажды это гнездо надо уничтожить, что, если двинутся, это будет отличный повод, оправдывающий решительную расправу над ними и искоренение этого ненавистного племени.

Мария поглядела на него с каким-то страхом.

– Я поэтому хотел и была необходимость с вами увидеться, Мария Агафоновна, – сказал, садясь подле неё, Артемьев, – вы должны знать, как поступить. Вы всё-таки видите, что само правительство делает что только может, чтобы вызвать революцию, чтобы сделать её неизбежной. Она нужна ему ради Европы; хотя мы не очень высоко её ставим, она оправдает репрессии и искоренит элемент, в согласии с которым жить невозможно. Напрасно заблуждаться… Николай был прав, желая разрушить Варшаву и обещая её не отстраивать; мы идём дальше, хотим уничтожить Польшу на веки веков.

Женщина была удивлена этим решительным объявлением и на мгновение замолчала… опустила глаза.

– Так хотят в Петербурге, – добавил Александр Александрович, – пусть это будет для вас указкой. Ни их революции, ни помощи Европы мы вовсе не боимся, нужно не только, чтобы вспыхнула, но ещё следует, чтобы разгорелась, расширилась, чтобы временно дала им какую-нибудь надежду, чтобы в неё вошли все те, кто имеют более горячие сердца… и погибли. Тогда Россия надолго сможет быть спокойной.

Женщина чуть содрогнулась, она была упрямым созданием, но женщиной, и имела сердце; этот пересказ плана, исполненного ужаса и мерзости, разволновал её до глубины души. Артемьев говорил что думал, не дорассказал только того, какую скрывал программу для России за этим уничтожением Польши.

– Вы вовсе не должны сдерживать, – сказал он медленно, – напротив, пусть возмущаются, пусть поднимают восстание… Вы видели когда-нибудь сосуд, наполненный мёдом и сахаром, который выставляют для мух? Они летят, влезают в него и уже выбраться не могут. Вот так мы сделаем с ними. Они заблуждаются, что Европа им поможет, сочувствием революционеров всего мира, и попадут в ловушку. Мы понимаем, – добросил он, – что когда правительство играет консервативную и монархическую роль, приобретая себе симпатии тронов и монархов, тем временем журналистика и мнение будут бить в демократический барабан и одолжат Прюдонов, радикалов, либеральных… социалистов. Для Польши будет бессильным сочувствие ультрамонтанов и тех людей, что руководствуются чувством, не зная, куда и где идут. Наша игра отлична, мы должны выиграть. Демократии и либеральным мы скажем: «Польша – феодальная»… горсть шляхты хочет в ней вечно держать в неволе холопа. Правящим мы шепнём: «Они хотят сделать мир революционным, они в связи с европейской революцией!» И демагоги должны нам помогать подавить врага.

Он говорил, а женщина с любопытством на него смотрела.

– Из вас великий Макиавелли, – сказала она робко, – но пойдёт ли это всё так, как вы обдумали?

– Должно! – сказал Артемьев. – Император Наполеон, которого напрасно бояться, князь Наполеон, который много болтает, будут призывать вступиться за Польшу, будто бы двинуться и делать вид, что хотят для неё что-то сделать… но император хорошо знает, что в Польше есть неприязненный ему революционный элемент, не запретит нам раздавить его, поможет в действительности. Неслучайно он правитель.

– Но могут ли поляки так позволить надуть себя? – спросила женщина.

– Они? Нет ни малейшего сомнения, правительство сначала закроет глаза. Они привыкли заблуждаться, английский парламент и французская дипломатия придут нам на помощь. Будет революция; наиболее горячих перебьём, остальных вышлем в Сибирь и…

Тут он прервался; вошёл слуга с чаем.

– Мария Агафоновна, сыграйте что-нибудь, – сказал он вдруг. – Человек, столь занятый политикой, чувствует необходимость освежиться, забыться… помечтать.

– Неохота, мои пальцы одеревенели, – отвечала она. – Вы мужчина, а вас тяготит то, что сейчас происходит, что говорить про меня?.. Вы не поверите, какой я чувствую страх, какое беспокойство, какую жалость!

Артемьев дико рассмеялся.

– А мне всегда казалось, что вы были созданы на политического агента, что вам ничего не стоило пойти на большое дело, обагрить руки кровью… Неужели я ошибаюсь?

– Вы чересчур близко ко мне поставили трупы и кровь, – прошептала женщина, – мне сделалось нехорошо…

– Кто же тут всё ведёт? – спросил он мгновение спустя. – Замойский ли? Шляхта ли? Или предатель Белопольский? Или какие-нибудь другие люди?

– Александр Александрович, – сказала через минуту женщина, – вы и я мы не понимаем, что тут делается, и не скоро поймём. Замойский ненавидит революции, этот человек законности и правды. Белопольского родина не выносит, он ничего бы сделать не мог… никто не поймёт, что и как тут делается… никто не скажет, кто ведёт… Господь Бог или дьявол, и невидимая рука.

– Все-таки за такие дела лишь бы кто не возьмётся? – спросил русский.

– Вы не знаете страны и не понимаете, – воскликнула женщина живо, – вы всегда измеряете его чужой меркой. Вам кажется, что для ведения этого дела так, как это делается в других местах, тут нужно имя, положение, должность, значение. Это не так; в Польше кто горячей и смелей вступится за родину, тот всех за собой поведёт, хоть бы это был десятилетний бродяга в лохмотьях. Будьте уверены, что в этой работе – маленькие люди, но такие, что ради неё готовы умереть.

– Вы уверены?

– Совершенно уверена. Вы будете искать предводителей по салонам, а кто знает, не в приёмных ли они и не на кухнях ли находятся.

– Но дали бы шляхта и родина вести их?

– Кто поднимет польскую хоругвь, тот пойдёт за ним! – отвечала Мария. – Поэтому так легко предводителей вы не схватите… не поймёте движения… а подавление его будет стоить тысячи жертв.

– Тем лучше, – сказал Артемьев, – и нужно, говорю вам, нужно, чтобы оно протянулось как можно дольше. Мы могли бы их подавить за несколько дней, но мы предпочитаем год, два, чтобы только переловить всё, что есть в Польше польского…

Он не рассказал, что думал, а в душе только сказал себе: «Тем временем будем готовить восстание в России!»

Разговор шёл так отрывисто, без пыла с обеих сторон, потому что было видно, что, несмотря на близкую связь этих людей, что-то их друг от друга отделяло. Мария хотела его изучить, он пытался навязать ей свой план; оба ещё не особенно искренне исповедались перед друг другом. За чаем говорили о Петербурге, о Москве, о старых знакомых, но Мария Агафоновна тщетно пыталась что-то ещё вытянуть из этого человека, который, вроде, был открытым и искренним, а на самом деле главную свою мысль старательно от неё скрывал.