Артем поддержал его под руку, пока тот грузно поднимался ивзял в руку стариковскую сумку, из-за чего автомат пришлось перевесить заплечо. Старик заковылял вперед, подошел к мальчику и ласково стал уговариватьего подняться. Тот обиженно мычал, а когда увидел подошедшего Артема, злобнозашипел, и слюна опять закапала с его оттопыренной нижней губы. — Вы понимаете,ведь только что купил лекарство, ведь специально сюда шел за ним, в такую даль,у нас, знаете, его нельзя достать, никто не привозит, и попросить некого, а уменя как раз закончивалось, я последнюю таблетку по пути принял, когда нас наПушкинской пропускать не хотели, знаете, там ведь сейчас фашисты, простоформенное безобразие, подумать только — на Пушкинской — фашисты! Я слышал, дажехотят ее переименовать, то ли в Гитлерскую, то ли в Шиллерскую… Хотя, конечно,они о Шиллере ничего не слышали, это уже наши интеллигентские домыслы. И,представляете, нас там не хотели пропускать, эти молодчики со свастиками,начали издеваться над Ванечкой, но что он может им ответить, бедный мальчик,при своем заболевании. Я очень перенервничал, стало плохо с сердцем, и толькотогда нас отпустили. О чем это я? Ах да! И, понимаете, ведь специально убралпоглубже, чтобы не нашли, если кто будет обыскивать, еще вопросы будутзадавать, ведь знаете, могут неправильно понять, не все знают, что это засредство… И вдруг эта пальба! Я пробежал, сколько мог, мне еще Ванечку пришлосьтянуть, он увидел петушков на палочке и очень не хотел уходить. И сначала,знаете, несильно так кольнуло, я думал, может обойдется, отпустит, но потомпонял, что не получится, и хотел только таблетку достать, и тут меня искрутило. А Ванечка, он ведь ничего не понимает, я уже давно пытаюсь егонаучить таблетки мне доставать, если мне плохо, но он никак не может понять, тосам их кушает, а то ни с того ни сего доставать начинает, и мне сует. Я емуспасибо говорю, улыбаюсь, и он мне улыбается, знаете, радостно так, мычитвесело, но вот так чтобы ко времени — пока ни разу еще не доставал. Не дай Бог,со мной что-нибудь случится, и о нем ведь совершенно некому будет позаботиться,я не представляю, что с ним случится!

Старик все говорил и говорил, заискивающе заглядывая Артемув глаза, и тот отчего-то чувствовал себя ужасно неловко. Хотя старичок ковылялизо всех сил, Артему все равно казалось, что они продвигаются слишком медленно,и все меньше и меньше людей нагоняло их сзади. Похоже было, что скоро ониокажутся последними. Ванечка косолапо ступал справа от старика, вцепившись емув руку, и безмятежное выражение лица опять вернулось к нему. Время от временион вытягивал правую руку вперед и возбужденно гугукал, указывая на какой-нибудьпредмет, брошенный или оброненный в спешке бежавшими со станции, или просто втемноту, которая теперь сгущалась впереди. — А вас, я прошу прощения, какзовут, молодой человек? А то как-то знаете, беседуем, а друг другу еще непредставились… Артем? Очень приятно, а я — Михаил Порфирьевич. Порфирьевич,совершенно верно. Отца звали Порфирий, необычное, понимаете, имя, и в советскиевремена к нему у некоторых организаций даже вопросы возникали, тогда все большедругие имена были в моде — Владилен, или там Сталина… А вы сами откуда? С ВДНХ?А вот мы с Ванечкой с Баррикадной, я там жил когда-то, — старик стеснительноулыбнулся, — знаете, там такое здание стояло, высотное, прямо рядом с метро…Хотя, вы, наверное, уже и помните никаких зданий… Сколько вам, прошу прошупрощения, лет? Двадцать четыре? Ну, не важно все это, конечно. У меня тамквартирка была двухкомнатная, довольно высоко, и такой вид открывался на центрчудесный, квартирка небольшая, но очень, знаете, уютная, полы, конечно же,дубовый паркет, как и у всех там, кухонька с газовой плитой, Боже, я вот сейчасдумаю — какое удобство — газовая плита! — а тогда все плевался, электрическуюхотел, только накопить никак не мог. Как заходишь — справа на стене репродукцияТинторетто, в хорошей позолоченной раме, такая красота! Постель была настоящая,с подушками, с простынями, все всегда чистое, большой рабочий стол, с такойлампой на ножке, с пружинками — так ярко светила, а главное — книжные полки, досамого потолка, мне еще от отца большая библиотека досталась, ну я и сам ещесобирал, и по работе, и интересовался. Ах, да что я вам все это рассказываю,вам наверное, и неинтересно это, стариковская чепуха… А я вот до сих порвспоминаю, очень, понимаете, не хватает, особенно стола и книг, а в последнее времявсе больше отчего-то по кровати скучаю, здесь-то себя не побалуешь, у нас тамтакие деревянные койки стоят, знаете, самодельные, а иной раз приходится ипрямо на полу, на тряпье каком-нибудь. Но это ничего, главное ведь вот здесь —он указал себе на грудь, главное — то, что происходит внутри, а не снаружи.Главное — внутри оставаться все тем же, не опуститься, а условия — черт с ними,прошу прощения, с условиями! Хотя по кровати вот, отчего-то, знаете, особенно…

Он не замолкал ни на минуту, и Артем все слушал с вежливыминтересом, хотя никак не мог себе представить, что это — жить в высотномздании, и как это, когда вид открывается. Не очень хорошо, хотя и не в первыйраз уже слышал про это устройство, он понимал, что такое газовая плита, прогазы он, конечно же, знал, что в одном туннеле, например, газ вышел, и людиотравились, но как от этого газа можно было готовить пищу? Когда же МихаилПорфирьевич затих ненадолго, чтобы перевести дыхание, он решил воспользоватьсяэтой паузой, чтобы вернуть разговор в нужное русло. Как-никак, а черезПушкинскую (Или уже Гитлерскую?) надо было идти, делать пересадку на Чеховскую,а оттуда уже — к заветному Полису. — Неужели там настоящие фашисты? — ввернулон. — Что вы говорите? Фашисты? Ах, да, простите, я тут совсем заговорился, —сконфуженно вздохнул старик. — Да-да, вы знаете, такие бритоголовые, на рукавахповязки, просто ужасно. Над входом на станцию, и везде по ней такие знакивисят, знаете, раньше обозначали, что перехода здесь нет — такая черная фигуркав запрещающем красном круге с перечеркивающей линией. Я думал, это у них ошибкакакая-то, уж слишком много везде этих знаков, и имел глупость спросить.Оказывается, это их новый символ. Означает, что черным вход запрещен, или чтосами они запрещены, какая-то глупость, в-общем.

Артема так и передернуло при слове «черные». Он кинул наМихаила Порфирьевича испуганный взгляд и спросил осторожно: — Неужели там естьчерные? Неужели они и туда пробрались? — А в голове лихорадочно крутиласьпаническая карусель: как же это, он ведь и недели не пробыл в пути, неужелиВДНХ пала, и черные уже атакуют Пушкинскую? Неужели его миссия провалена? Он неуспел, не справился? Все было бесполезно? Нет, такого быть не может,обязательно бы шли слухи, пусть искажающие опасность, но ведь какие-то слухинепременно бы были… Неужели? Но ведь это конец всему…