Михаил Порфирьевич с опаской посмотрел на него и осторожноспросил, отступая незаметно на шаг в сторону: — А вы, я извиняюсь, сами какойидеологии придерживаетесь? — Я, в-общем, никакой, — замялся Артем. — А что? — Ак другим национальностям как относитесь, к кавказцам, например? — А причемздесь кавказцы? — недоумевал Артем. — Вообще-то, я не очень хорошо внациональностях разбираюсь. Ну, французы там, или немцы, американцы раньше были.Но ведь их, наверное, больше никого не осталось… А кавказцев, я, честно говоря,и не знаю совсем, — неловко признался он. — Ну ведь это кавказцев они «черными»и называют, — объяснил Михаил Порфирьевич, все стараясь понять, не обманываетли его Артем, прикидываясь дурачком. — Но ведь кавказцы, если я все правильнопонимаю, обычные люди? — уточнил Артем. — Я вот сегодня только виделнескольких… — Совершенно обычные! — успокоенно подтвердил Михаил Порфирьевич. —Совершенно нормальные люди, но эти головорезы решили, что они чем-то от нихотличаются, и преследуют их. Просто бесчеловечно! Вы представляете, у них там впотолок, прямо над путями, вделаны таки крюки, и на одном из них висел человек,настоящий человек. Ванечка так возбудился, стал тыкать в него, мычать, тут этиизверги и обратили на него внимание.

При звуке своего имени подросток обернулся и вперил встарика долгий мутный взгляд, и Артему показалось, что он слушает и дажеотчасти понимает, о чем идет речь, но его имя больше не повторялось, и онбыстро утратил интерес к Михаилу Порфирьевичу, переключив свое внимание нашпалы. — И, раз мы заговорили о народах, они там, очень, судя по всему, переднемцами преклоняются. Ведь это немцы эту их идеологию изобрели, ну да вы,конечно, знаете, что я буду вам рассказывать, — торопливо добавил тот, и Артемнеопределенно кивнул, хотя ничего он на самом деле не знал, просто не хотелосьвыглядеть неучем. — Знаете, везде орлы эти немецкие висят, и нарисованы тоже,свастики, само собой разумеется, какие-то фразы на немецком, цитаты Гитлера,что-то про доблесть, про гордость, ну и все в таком духе, — продолжал старик, —какие-то у них там парады, марши, пока мы там стояли, и я их пытался уговоритьВанечку не обижать, через платформу все маршировали, и песни пели. Что-то провеличие духа и презрение к смерти. — Но вообще-то, знаете, немецкий они удачновыбрали. Немецкий язык просто создан для подобных вещей. Я, видите ли,по-немецки немного понимаю… Вот, смотрите, у меня где-то здесь записано, — и,сбиваясь с шага, он извлек из внутреннего кармана своей куртки засаленныйблокнот. — Постойте секундочку, посветите мне, будьте любезны, вашимзамечательным фонарем… Где это было? Ах, вот!

И в желтом кружке света Артем увидел прыгающие латинскиебуквы, аккуратно выведенные на блокнотном листе и даже заботливо окруженныерамкой с трогательными виньеточками.

Du stirbst. Besitz stirbt.

Die Sippen sterben.

Der einzig lebt — wir wissen es

Der Toten Tatenruhm.

Латинские буквы Артем читать тоже мог, сам научился покакому-то учебнику для начальных классов, откопанному в станционной библиотеке.Беспокойно оглянувшись назад, он посветил на блокнот еще раз. Понять, конечно,он ничего не смог. — Что это? — спросил он, увлекая вновь за собой МихаилаПорфирьевича, торопливо запихивавшего свой блокнот в карман и пытавшегосясдвинуть с места Ванечку, который теперь отчего-то уперся и начинал недовольнорычать. — Это стихотворение, — немного обиженно, как показалось Артему, ответилтот. — В память о погибших воинах. Я, конечно, в стихах перевести не берусь, ноприблизительно так: «Ты умрешь. Умрут все близкие твои. Владенья сгинут. Однолишь будет жить — мы помним Погибших славу боевую» Но как это слабеньковсе-таки по-русски звучит, а? А на немецком — просто гремит! Дер тотентатенрум! Просто мороз по коже! М-да… — осекся вдруг он, устыдившись, видимо,своей восторженности.

Некоторое время они шли молча, и Артем, которому вся этаситуация, когда они, наверное, уже последними идут, и неясно, что происходит заих спиной, на Китай-Городе, они останавливаются вдруг посреди перегона, чтобыпрочитать стихотворение, казалась глупой и раздражающей, все катал на языкепоследние строчки, и отчего-то вспомнился ему вдруг Виталик, тот самый Виталик,с которым они ходили тогда к Ботаническому Саду, Виталик-Заноза, которогозастрелили налетчики, пытавшиеся пробиться на станцию через южный туннель. Тоттуннель всегда считался безопасным, поэтому Виталика туда и поставили, ему летвосемнадцать только было, а Артему тогда только шестнадцать стукнуло. А ведьвечером договаривались к Женьке идти, ему как раз челнок его знакомый дуриновой привез, особенной какой-то. Прямо в голову попали, и посреди лба былатолько маленькая такая дырочка, черная, а сзади пол-затылка снесло. И все. «Тыумрешь…» Отчего очень ярко вдруг вспомнился разговор Хантера с Сухим, когдасказал Сухой: «А вдруг там нет ничего?» Умрешь, и никакого продолжения нет.Все. Ничего не останется. Кто-нибудь потом, конечно, еще будет помнить, нонедолго. «Умрут и близкие твои», или как это там? И его действительно пробралозноб. Когда Михаил Порфирьевич наконец нарушил молчание, он был этому дажерад. — А вам, случайно, с нами не по пути? Только до Пушкинской? Неужели высобираетесь там выходить? То есть, я имею ввиду, сходить с пути? Я бы вамочень, очень не рекомендовал, Артем, этого делать. Вы себе не представляете,что там происходит. Может, вы пошли бы с нами, до Баррикадной? Я бы с огромнымудовольствием побеседовал с вами!

Артему пришлось опять неопределенно кивать и мямлить что-тонеразборчивое: не мог же он заговаривать с первым встречным, пусть даже с этимбезобидным стариком, о целях своего похода. Михаил Порфирьевич, не услышавничего утвердительного, опять умолк. Довольно долгое время еще они шли втишине, и сзади вроде бы все было спокойно, так что Артем наконец расслабился.Вскоре вдалеке блеснули огоньки, сначала слабо, но потом все ярче. Ониприближались к Кузнецкому Мосту.

О здешних порядках Артем не знал ничего, поэтому решил навсякий случай убрать свой автомат подальше. Закутав его в тельняшку, он засунулего глубоко, насколько влезал, в рюкзак.