Китай-Город не был похож на другие станции, на которыхАртему приходилось бывать: он не разделялся на три узких корридора ссоединяющими их арками, а представлял собой один большой зал с широкойплатформой, по краям которой шли пути, и это создавало чуть тревожное ощущениенеобычного простора. Станция была беспорядочно освещена болтающимися то тут, тотам несильными грушевидными лампочками, костров на ней не было совсем —очевидно, здесь это не разрешалось. Где-то в центре зала, щедро разливая вокругсебя свет, горела белая ртутная лампа — настоящее чудо для Артема. Но бедлам,творящийся вокруг него, так отвлекал внимание, что даже на этой диковинке Артемне смог задержать взгляда больше, чем на секунду. — Какая она большая! —выдохнул он удивленно. — На самом деле ты видишь лишь половину. Станция ровно вдва раза больше. О, это одно из самых странных мест в метро. Ты слышал,наверное, что здесь сходятся пути разных линий. Вон те рельсы, что справа отнас — это уже Таганско-Краснопресненская линия. Трудно описать то сумасшествиеи беспорядок, которые творятся на ней, а на Китай-Городе она встречается ствоей оранжевой веткой, Калужско-Рижской, в происходящее на которой люди сдругих линий вообще отказываются верить. Кроме того, она не принадлежит ни кодной из федераций, и ее обитатели полностью предоставлены сами себе. Очень,очень любопытное место. Я называю эту станцию Вавилоном. Любя, — добавил он,оглядывая станцию и людей, оживленно сновавших вокруг.

Жизнь на станции буквально кипела. Отдаленно это напоминалоПроспект Мира, но там все было намного скромнее и организованнее. Артему тут жевспомнились слова Бурбона про то, что в метро есть местечки получше, чем тотубогий базар, по которому они гуляли на Проспекте. Вдоль рельсов тянулисьбесконечные ряды лотков, а вся платформа была забита тентами, палатками,некоторые из которых были переделаны под тороговые ларьки, а где-то жили люди,на нескольких было намалевано «СДАЮ», и там находились ночлежки для путников. Струдом пробираясь через толпу и озираясь по сторонам, Артем заметил на правомпути какую-то огромную серо-синюю махину и после раздумий признал в нейнастоящий вагон поезда.

На станции стоял неописуемый гвалт. Казалось, ни один из ееобитателей не умолкал ни на секунду и все время что-то говорил, кричал, пел,отчаянно спорил, смеялся или плакал. Сразу из нескольких мест, перекрывая гомонтолпы, неслась музыка, и это создавало такое несвойственное для жизни в этихподземельях праздничное настроение.

Нет, на ВДНХ тоже были свои барды, были и свои любители иумельцы попеть, но там все было как-то иначе. Было у них, может, с пару гитарна всю станцию, и иногда собиралась компания у кого-нибудь в палатке, отдохнутьпосле работы, да еще в заставе на стопятидесятом метре, где не надо до боли вушах вслушиваться в шумы, летящие из северного туннеля, у костерка, бывало,тихо пели под звон струн, но все про вещи, Артему не очень понятные: про войны,в которых он не принимал участия, которые велись по другим, странным правилам,про жизнь там, сверху, еще до. Особенно запоминались песни про какой-то Афган,которые так любил Андрей, бывший морпех, хоть в этих песнях и не понять былопочти ничего, кроме тоски по погибшим товарищам и ненависти к врагу, но умелАндрей так спеть, что каждого слушавшего его пробирало до дрожи в голосе имурашек по коже. И хоть говорил Андрей, что Афган — что там горы, и пустыни,песок. Что такое страна, Артем понимал довольно хорошо, не зря с ним Сухойзанимался в свое время, и про страны и их историю Артем кое-что знал. Но вотгоры, реки и долины так и остались для Артема каким-то абстрактным понятием, ислова, их обозначающие, вызывали в его воображении лишь воспоминания овыцветших картинках из школьного учебника по географии, который принес ему изодного из своих походов Сухой. Да ведь и сам Андрей не был ни в каком Афгане,молод он был для этого, просто наслушался песен у своих друзей и перепевал. Норазве так играли на ВДНХ, как на этой странной станции? Нет, песни все большезадумчивые, печальные, — вот что там пели, и вспоминая Андрея и его грустныебаллады, сравнивая их с теми веселыми и игривыми мелодиями, что доносились изразных мест зала, Артем удивлялся снова и снова тому, какой многоликой,оказывается, может быть музыка, и как сильно она может влиять на душевноесостояние.

Поравнявшись с одними из музыкантов, Артем невольноостановился и примкнул к небольшой кучке людей, прислушиваясь даже не столько кразвеселым словам про чьи-то похождения по туннелям под дурью, как к самоймузыке, и с любопытством разглядывая играющих. Их было двое: один, с длинными,сальными волосами, перехваченными на лбу кожаным ремешком, одетый в какие-тоневероятные разноцветные лохмотья, бренчал на гитаре, а другой, пожилой ужемужчина с солидной залысиной, в видавших виды, много раз чиненых и перемотанныхизолентой очках, в старом вылинявшем пиджачке, играл на каком-то духовоминструменте, названном Ханом саксофоном. Сам Артем ничего подобного раньше невидел, а из духовых знал только свирель — были у них умельцы, резавшие свирелииз изоляционных трубок разных диаметров, но все на продажу, на ВДНХ свирели нелюбили. Ну, еще, пожалуй, немного похожий на этот саксофон горн, в которыйиногда трубили тревогу, если отчего-то барахлила обычно используемая для этогосирена.

На полу перед ними лежал раскрытый футляр от гитары, вкотором уже накопилось с десяток патронов, и когда распевавший во все горлодлинноволосый выдавал что-нибудь особенно смешное, сопровождая шутку забавнымигримасами, толпа тут же отзывалась радостным гоготом, раздавались хлопки, и вфутляр летел еще патрон.

Песня про блуждания бедолаги закончилась, и волосатыйприслонился к стене передохнуть, а саксафонист в пиджачке тут же принялсянаигрывать какой-то незнакомый Артему, но, видимо, очень популярный здесьмотив, потому что люди зааплодировали и еще несколько «пулек» блеснули ввоздухе и ударились о вытертый красный бархат футляра.