Старик спрятал конверт под свой плед, даже не раскрыв его, исказал, пристально глядя на Соню:

— Угощайтесь.

— Спасибо, но мне нельзя.

— Ешьте! — Агапкин повысил голос.

— Федор Фёдорович, но это же вы хотели мороженого, а мнеправда нельзя.

— Пожалуйста, прошу вас, я очень хочу мороженого.

— Ну, так и съешьте его сами! — Соня слегка разозлилась. — Яздесь при чём?

— Не понимаете? — он печально покачал головой. — Ладно, яскажу вам. Мне давно нельзя этого. Я питаюсь всякой гадостью. Мне можно жидкуюовсянку, протёртые пресные супчики, варёные овощи без соли. Но я научилсяполучать удовольствие, наблюдая, как едят другие. Не все, конечно. Например,если на моих глазах мороженое сожрёт эта тупая свинья, — старик понизил голос икивнул в сторону кухни, — я ничего, кроме жалости к продукту, не почувствую.

— Отдайте Адаму, — предложила Соня, — видите, он смотрит иоблизывается.

Пёс отлично её понял, заулыбался, замахал хвостом, положилморду к ней на колени.

— Ему тоже нельзя, — сказал хозяин, — по собачьемулетоисчислению ему почти столько, сколько мне. Строжайшая диета. От сладкого унего гноятся глаза, от холодного он кашляет. Съешьте вы. А мы с ним посмотрим.

— Федор Фёдорович, я бы с удовольствием, тем более я люблюмороженое, но я так тяжело болела, и я боюсь.

— Чем болели?

— Ангиной. И ещё было воспаление среднего уха.

— Горло слабое, понятно. Значит, мороженого вам нельзя.Тогда пусть оно растает и не достанется никому. — Агапкин пожевал губами. — Ну,что там у вас за снимки?

Он извлёк конверт из-под пледа, раскрыл его, долго, молчаперебирал фотографии, раскладывал их на коленях, брал в руки, близко подносил кглазам, даже нюхал, трогал длинным ногтем какое-нибудь лицо, как будто хотелвыцарапать, выковырять его, открывал и закрывал рот, облизывал губы. Слышнобыло, как он часто, возбуждённо сопит. Соня обратила внимание, что он не сталнадевать очки, не взял лупу, только включил торшер. Глаза у него былиудивительно зоркими, он слегка щурился.

Соня терпеливо ждала и следила за его лицом. Тонкая кожа такплотно обтягивала скулы и лоб, что было больно смотреть: вот сейчас треснет,лопнет. Под глазами, когда-то большими, карими, теперь рыжими и запавшими,висели тяжёлые лиловые мешки. Ресницы и брови давно осыпались. Остались ливолосы на голове, понять было нельзя. Сейчас, как и тогда, старик не снималчёрной шапочки.

Молчание, сопение, жевание губами длилось бесконечно. Соняпыталась уловить хотя бы тень каких-нибудь чувств на этом лице и не могла.

— Я не помню, — произнёс наконец старик.

— Что? — спросила она, привстав в кресле.

— Не помню, чтобы Таня носила блузки с высоким воротом. Унеё была красивая шея, и она открывала её всегда. Вы похожи на неё, но знаете,в чём разница? Татьяна Михайловна осознавала свою прелесть, а вы, СофьяДмитриевна, самой себе безразличны. Однако внешнее сходство поразительное.Глаза, нос, рот, овал лица, даже мимика её, голос. Правда, мне сложнопредставить Таню в таком безобразном свитере, неухоженную и сутулую, в такихунылых тапках.

— Ну, допустим, тапки выдал мне ваш этот, лысый, — заметилаСоня.

— А вы бы отказались! Даже в разруху и голод, свосемнадцатого по двадцать второй, Таня умудрялась одеваться и выглядетьприличней, чем вы сейчас. Вы, Софья Дмитриевна, держите спину, не сутультесь, иволосы не стригите так коротко. Кстати, они у вас немного светлей, чем были уТани.

— Хорошо, я постараюсь. — Соня машинально распрямила плечи,поправила волосы. — В прошлый раз вы тоже говорили, что я похожа на дочьСвешникова. Наверное, вам показалось. Я не видела её портретов, но читала, чтоона была красавица, а я вовсе нет.

— Где читали?

— В мемуарах Любови Жарской.

— Много вранья, но о Тане — правда. Портреты вы видели, выих сами мне принесли, да и в зеркало, наверное, смотритесь иногда?

— При чём здесь зеркало? А фотографии… Я понятия не имела,что это она. Кроме Свешникова, я здесь вообще никого не знаю.

— Знаете! Я тут, перед вами, и вот — на снимках. Но есть ещёлюди, которые вам известны. Ваша бабушка по отцовской линии, разведчица Вера,Герой Советского Союза. Она погибла задолго до вашего рождения. Ваш отец,Данилов Дмитрий Михайлович, младенец.

— Вот уж нет. Бабушку правда звали Вера. Но отца моего зовутДмитрий Николаевич Лукьянов.

— Да, конечно.

«Он просто оговорился, — решила Соня, — в прошлый раз онподробно расспрашивал меня о моих родителях, о бабушке. Надо же, все запомнил,только папино отчество перепутал и фамилию».

— Федор Фёдорович, может, вы знаете, кто держит на рукахмоего маленького папу? Человек в форме лейтенанта СС, кто он?

У старика мелко затряслась голова, он вытянул вперёд руку.

— Не кричите. Я не выношу этого.

— Я вовсе не кричу, — удивилась Сеня, — но, если вам такпоказалось, извините.

— Где вы взяли снимки?

— Папа привёз их из Германии.

— Дмитрий? Привёз из Германии? — Агапкин опять принялсяжевать губами. — Зачем же вы явились с ними ко мне? Спросите у него.

— Не могу.

— Почему?

— Он умер.

Лицо Агапкина задвигалось, сморщилось, рот открылся, имелко, быстро задрожал подбородок. Соне показалось, что глаза его покраснели ив них блеснула слёзная влага.

— Когда? — спросил он глухо.

— Одиннадцать дней назад.

— Как это произошло?

— Он вернулся из Германии. Он был немного странный, мрачный.Но на сердце не жаловался, он вообще был здоровым человеком. Все последнеевремя, до поездки, и потом, он с кем-то встречался. Накануне кто-то пригласилего в ресторан, он позвонил мне поздно вечером, попросил, чтобы я забрала егона машине. Он ждал на улице, возле ресторана. Пообещал утром рассказать нечтоважное. А ночью умер. Врачи сказали, острая сердечная недостаточность, — Соняговорила очень быстро и сама не понимала, зачем выкладывает ему все это.

Старик смотрел мимо неё, взгляд был напряжённый ииспуганный, словно он видел кого-то у неё за спиной. Подбородок продолжалдрожать, губы двигались, жевали, бормотали что-то, и вдруг Соня отчётливорасслышала: