— Умер. Стало быть, не уговорили.

— Что? Кто не уговорил? — Соня почувствовала такой холод вживоте, как будто всё-таки съела это несчастное мороженое, и не одну порцию, адесять.

Старик молчал. Глаза его стали красными, мокрыми.

— Федор Фёдорович, вам нехорошо?

Он ничего не ответил, не шевельнулся. Она ещё раз окликнулаего встала, тронула за плечо. Он как будто проснулся. Взгляд его сталосмысленным.

— Идите. Я устал. — Он дрожащими руками сложил снимки ипротянул ей конверт.

— Вы должны мне объяснить. Так нельзя. Я не могу уйти,пожалуйста, не молчите!

Но он как будто больше не слышал её, пальцы принялисьперебирать, комкать клетчатую шерсть пледа. Пудель Адам проснулся и тихо,жалобно заскулил.

— Федор Фёдорович, пожалуйста, ответьте мне, скажите хотьчто-нибудь.

— Не могу. Простите меня. Сами все узнаете, там, в Германии.Этим не верьте, — голос задребезжал, заскрипел, как машинка, которая вот-вотсломается. — Они станут вас обрабатывать, они уже вас обрабатывают. Не верьте!Думайте сами. Только вам дано решать, только вам.

— Объясните, о чём вы? Если вы хотите меня предупредить… —Соня осеклась на полуслове, резко оглянулась.

Прямо у неё за спиной стоял лысый.

— Иди, иди, видишь, дед не в себе, — сказал он и взял Сонюза локоть.

— Нет, подождите, мы не договорили, — Соня вырвала руку. —Федор Фёдорович, откуда вы знаете, что я лечу в Германию? Что вам известно омоём отце? Кому — этим — не верить?

Она ужасно занервничала, во рту пересохло, сердцезаколотилось, стало тяжело дышать, и началась дикая стрельба в ухе. Лысыйповолок её к двери. Адам засеменил следом, тихо поскуливая.

— Простите меня, и ему передайте, чтобы простил, будьтеосторожны, прошу вас. — Голос старика долетел как эхо, потом раздалисьстранные, булькающие звуки, и Соне почудилось, что несколько раз старикповторил: Дмитрий. Она хотела вернуться, но лысый уже закрыл дверь в комнату,заслонил своей мощной спиной.

Больше Соня не услышала ни слова, только пудель Адам тявкнули лизнул её в лицо, когда она наклонилась, чтобы надеть сапоги.

Москва, 1916

Наталья Владимировна, сестра профессора, была замужем закрупным чиновником военного министерства графом Руттером Иваном Евгеньевичем.Три года назад случилось несчастье. Единственный их сын Николай, замкнутыйболезненный мальчик, застрелился. Ему едва исполнилось восемнадцать. Он читалНицше, сочинял сумрачные непонятные стихи в декадентском духе и был влюблён вактрису ялтинского театра, вдвое старше него.

Однажды вечером, вернувшись с её бенефиса, он зашёл вотцовский кабинет, взломал ящик, в котором хранился револьвер, нацарапалзаписку:

«Нет любви. Все ложь и грязь. Мне стыдно участвовать впошлом фарсе, который вы именуете жизнью!»

— и выстрелил себе в сердце.

Наталья Владимировна стала седой за три дня, слегла стяжёлым нервным расстройством и только в последние полгода более или менееоправилась.

В конце июля она прислала письмо брату, просила оставить унеё Осю. Морской воздух действует на мальчика целительно. Чем бы ни болел онпрежде, теперь совершенно здоров.

«Тётушка хочет Осю усыновить,

— писала Таня, —

кажется, он тоже не против, хотя, конечно, скучает по тебе ис трудом представляет, как расстанется со мной и с Андрюшей. Но в тётушке онвидит товарища по несчастью, мне сказал: она такая же сирота, как я».

Граф Руттер, человек жёсткий, молчаливый, скупой напроявления чувств, также прислал письмо, что само по себе было для МихаилаВладимировича полнейшей неожиданностью.

Руттер писал, что Наташа, благодаря появлению в доме этогоребёнка, ожила, повеселела, душевная рана стала наконец затягиваться.

«Его нам как будто Господь послал. У тебя, Миша, трое детей.Мы с Наташей одиноки. Насколько мне известно, тебе до сих пор не удалосьоформить опекунство. Я же, в свою очередь, уже навёл все необходимые справки.Ты знаешь, у меня обширные связи. Мы с Наташей готовы усыновить Осю. Кажется,он к нам тоже успел привязаться. Единственное, что его беспокоит, — как ты кэтому отнесёшься».

Михаил Владимирович ответил, что весьма рад.

— Вам удалось спасти не одну, а три жизни, — сказал Агапкинпосле того, как профессор поделился с ним новостью. — Вы вернули с того светаребёнка. Он стал утешением для вашей сестры и её мужа. Вам не кажется, что это— божественный знак? Вы просто обязаны продолжать опыты. Это ваш долг передБогом и людьми. Вам дан великий дар, и вы не вправе пренебрегать им. Совершенноочевидно, что ваша работа несёт добро и свет.

Михаила Владимировича все больше раздражал возвышенный стильАгапкина, он морщился и просил выражаться проще. Что касается опытов, то влюбом случае нужна была пауза. Достаточное количество животных получили дозупрепарата, осталось просто наблюдать.

Григорий Третий окончательно пришёл в себя, задвигал заднимилапками. Конечно, такого поразительного эффекта омоложения уже не возникло.Проплешины не заросли новой шерстью, рефлексы были замедленными. Григорий елмало, самками не интересовался вовсе, большую часть времени проводил, сидя вуглу клетки и равнодушно глядя на своих собратьев.

Они его как будто не замечали, сторонились, никто в контактс ним не вступал.

Наблюдая, как крысы в клетке сбиваются в кучу, подальше отГригория, Михаил Владимирович думал, что зверёк, живущий вторую или даже третьюжизнь, стал для своих собратьев призраком.

«Одиночество, вот расплата. Крысы невероятно мудрые и чуткиетвари. От одного только присутствия Григория на них как будто веетпотусторонним холодком».

Однажды вечером явился полицейский следователь. Почтительноизвинившись, он уселся на краешек стула в гостиной, положил перед собой на столтонкую папку и спросил:

— Когда вы в последний раз видели господина Грибко?

— Как вы сказали? Грибко? — удивился профессор. — Не имеючести знать такого.

— Ах, да, конечно, прошу прощения. Вам этот господин,вероятно, известен по его псевдониму. Вивариум.

— Бульварный репортёр? В последний раз я видел его околомесяца назад. А что случилось?

— Третьего дня его нашли убитым в номерах Поликарпова наПресне.