Ося сел рядом с Таней на диван, вздохнул, положил ей наплечо голову.

— Ты расстроилась?

— Ещё бы, — Таня легонько ущипнула его за ухо. — Мне ненравится, что мой сын будет шпионом. Я не люблю аэропланы, они часто падают. Икак же мне дальше жить, если моего ребёнка ждёт одинокая старость? Неужели унего не будет ни детей, ни внуков?

Ося помолчал, посопел, уткнулся лицом Тане в плечо ипробормотал:

— Прости, пожалуйста. Ты же знаешь, я все выдумываю.

***

Из Швейцарских Альп Пётр Борисович вместе со своим вернымначальником службы безопасности полетел домой, в Москву.

— Узнай все про этого Свешникова, — сказал Кольт, когда онисели в маленький арендованный самолёт.

Иван Анатольевич молча кивнул.

Самолёт стал разгоняться. Кольт принял таблетку противукачивания. Обычно ему было нехорошо при взлёте и посадке. Пока самолёт набиралвысоту, он сидел, закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла. Зубов расслабился,задремал, но минут через десять был разбужен настойчивым вопросом:

— Что молчишь? Скажи, что ты думаешь обо всём этом?

Прежде чем ответить, отставной полковник потёр глазакулаками, зевнул, извинился, отправился в туалет, но не по нужде, а чтобысобраться с мыслями.

Вернулся он умытый, свежий и с обычной своей неотразимойулыбкой сказал:

— На омоложении неплохие деньги делает фармацевтическаяфирма «Авиценна». Кто ещё? Мылкин Эдуард Львович, у него сеть косметическихсалонов в Москве и в Питере, лимончиков пятнадцать за год наваривает. Правда,Мылкин сейчас не вылезает из Испании, сделал себе двойное гражданство. Все счетау него за границей и, похоже, возвращаться домой он не собирается. Послеинъекций у многих его пациентов обнаружились всякие побочные эффекты, началисьсерьёзные осложнения. А вот «Авиценна» ведёт себя разумней. Косметикувыпускают, пищевые добавки. Пользы никакой, разве что эффект плацебо благодаряклассной рекламе, но и вреда нет.

— «Авиценна» — это Прыгунов и Маргулис?

— Они самые.

— Маргулис неглупый человек. А Прыгунов вроде спился?

— Было дело. Пил, но завязал. Фирма процветает, и как раз наомоложении, на стволовых клетках. Очень приличные делают деньги ребята.

— Плевать, какие там деньги! — вдруг разозлился Кольт. — Явообще не об этом. Тебе сколько лет?

— Пятьдесят четыре.

— Да? — Пётр Борисович за подбородок развернул лицо Зубова киллюминатору и несколько минут разглядывал при ярком свете.

— Через месяц исполнится, — уточнил Зубов, просто чтобы немолчать по время этой неприятной процедуры.

— Ты подтяжку, что ли, делал? — спросил Кольт.

— Нет. Зачем? Я не женщина.

— Врёшь, Ваня. Морщин у тебя нет. Кожа молодая. Выглядишь насорок, даже на тридцать пять. Волосы красишь?

— Да нет же, Пётр Борисыч, — Зубов вежливо рассмеялся, — ониу меня светлые, поэтому седины не видно.

Кольт отпустил его, уронил руку, хмуро помолчал.

— Ну все равно, — сказал он, — мне швейцарец дал пятнадцать.Тебе, возможно, дал бы больше — двадцать пять, тридцать. Но это ведь мелочь,они пройдут, не заметишь. Всё суета сует. Ты когда-нибудь думал об этом?

— Зачем думать, если ничего не поделаешь? — Зубовпринуждённо откашлялся. — Швейцарец прав. Диета, гимнастика, свежий воздух. Всетам будем, как говорится.

— Я не все, — глухо произнёс Кольт и стиснул кулаки, — я нехочу.

— Так никто не хочет, Пётр Борисыч.

— Ты найдёшь мне этого Свешникова, Ваня, — тихо, жёсткосказал Кольт, — его самого или то, что от него осталось. Мне нужно все: архивы,документы, записи, слухи, сплетни, потомки — все! Найдёшь очень тихо,осторожно, так, чтобы, кроме нас с тобой, никто об этом не знал.

Москва, 1916

Профессор Свешников не интересовался политикой, он брезговалею. Его раздражал любой пафос, патриотический, демократический, либеральный.Газет почти не читал, довольно было нескольких фраз.

«Мирная борьба разумеет, прежде всего, открытое ивсенародное отделение козлищ от овец. Кто за народ, тот должен быть отделен иорганизован, дабы тверды и организованы были его кадры. Кто против народа, тотдолжен быть внесён в особый список с занесением его поступков и ответственностиза задержку дела обновления России».

— Возьми на себя труд хотя бы ознакомиться, — говорилВолодя, шлёпая перед отцом очередную толстую стопку прессы.

— Прости, не могу, — морщился Михаил Владимирович, — яслишком люблю русский язык, эта стилистика для меня всё равно, что скрип железапо стеклу.

Профессора приглашали в разные общественные советы, комитеты— заседать, подписывать воззвания, присутствовать на съездах, совещаниях,банкетах. Он отказывался, ссылаясь на занятость, на свою безграмотность вобщественных вопросах.

Летом 1916 года Москва бурлила политическими баталиями, онинастигали Михаила Владимировича везде: в лазарете, в кондитерской за чашкойкофе, в гостиной его приятельницы Любы Жарской.

Праздновался день её рождения, и не прийти профессор не мог.

— Только московские общественные организации способныоказать сопротивление бюрократическим петроградским властям, — говорил адвокатБрянцев.

Он стал видным деятелем партии конституционных демократов,заседал в Думе, входил в состав московского военно-промышленного комитета.

— Ты, Миша, как интеллигент, как гражданин, не можешьоставаться в стороне. Ты должен определить свою позицию.

Профессор пил мятный чай с мёдом, курил, глаза его слипалисьпосле ночного дежурства. Он хотел взять извозчика, ехать домой, лечь спать. Ноэто было неудобно.

— Единственное, что я должен, — лечить больных. Мне важно,чтобы хватало медикаментов и перевязочных средств, чтобы во время операции негасло электричество, чтобы ходили поезда, работала почта, чтобы пожар тушилипожарники, а грабителей ловили городовые.

— Миша, опомнись! Ты рассуждаешь как обыватель! — восклицалаЖарская.

— Если не бороться за конституционные реформы, — продолжалБрянцев, — произойдёт страшное — революция.