— Ничего удивительного, — нервно хмыкнул Володя, сидевшийтут же, в кресле, — там кабак, дом терпимости, место грязное и опасное.Постоянно кого-то режут.

— Откуда вам известно, что Грибко зарезали? — быстро спросилследователь и уставился на Володю.

— А его зарезали? — Володя удивлённо вскинул брови. — Нет,мне ничего не известно. Я вообще не знаком с этим господином.

— Разве? А вот свидетели утверждают, будто между вамипроизошло резкое объяснение. В инциденте также участвовал некто доктор АгапкинФедор Фёдорович.

— Видите ли, — вмешался профессор, — господин Грибко вёлсебя не совсем вежливо, он пытался войти в квартиру без приглашения, и мой сынвместе с моим ассистентом попросили его удалиться. Это было примерно в серединемая.

— Свидетели утверждают, что господин Грибко был спущен слестницы. Доктор Агапкин нанёс ему удар в челюсть и открыто угрожал убить его.

Разговор принимал всё более неприятный оборот. Продолжилсяон на следующий день в участке. Выяснилось, что Агапкина уже допрашивалидважды. И только когда профессор дал официальные показания, что в вечерубийства репортёра Федор Фёдорович находился с ним лаборатории, Агапкинаотпустили.

— Благодарю вас. Я ваш должник на всю жизнь, — сказалАгапкин, когда они вышли из участка и зашли в кондитерскую возле Тверскогобульвара. — Они бы с удовольствием повесили на меня это убийство, другихподозреваемых, вероятно, нет, а я вот он, под рукой.

— Да, лгать было неприятно, — вздохнул профессор, — но яведь знаю вас достаточно хорошо. Вы зарезать человека не способны. А теперьскажите, где вы на самом деле провели тот вечер?

— Мы были в кинематографе, потом зашли в ресторан, — быстроответил за Агапкина Володя.

Михаил Владимирович вскинул на него глаза, смотрел несколькомгновений и вдруг произнёс чуть слышно:

— Разумеется, вы не убивали. Ни ты, ни Федор.

— Папа, — Володя укоризненно покачал головой, — ну что тытакое говоришь? Разумеется, нет.

— Я говорю всего лишь, что вы не убивали.

— Ты так это говоришь и так смотришь, будто подозреваешьнас. Признайся честно, о чём ты сейчас думаешь? Что тебя беспокоит? Да, мыспустили наглеца с лестницы. Он ломился к нам в дом. Его смерть не особенно насопечалила. Но ведь и тебя тоже. Из всего этого разве следует, что мы с Фёдоромпробрались в номера Поликарпова и перерезали ему горло?

— Нет. Конечно же, нет, — Михаил Владимирович тяжеловздохнул и подозвал официанта, чтобы сделать заказ.

В конце августа Таня и Андрюша вернулись в Москву. Андрюшапошёл в шестой класс. У Тани начался последний учебный год в гимназии, всесвободное время она опять проводила в госпитале.

В октябре полковник Данилов получил короткий отпуск из-залёгкого ранения. Он появился, как всегда, неожиданно, с перевязанной ногой, накостылях.

— Самое обидное, — рассказывал он, — что это не в бою, этоотстреливался пьяный дезертир. Впрочем, мне повезло, был бы он трезв, попал быв голову. А так рана пустяковая, кость не задета.

Неделю они с Таней виделись каждый день, дважды были втеатре, ездили гулять в Сокольники. Наступила золотая осень, холодная и тихая.Небо стало таким глубоким, что казалось, если долго глядеть, можно увидетьзвезды в полдень. Таня и Павел Николаевич могли часами молчать и смотреть,питаться этой красотой, словно хотели запомнить огненные клёны,прозрачно-жёлтые, с тёплым румянцем осины, рыжие, матовые, как будто замшевые,дубы. Данилов сменил костыли на трость, сильно хромал. Таня привыкла ходитьбыстро, обгоняла его, ждала на аллее, подняв голову кверху, щурясь на бьющийсквозь листья солнечный свет. Когда он подходил, она целовала его в щёки, вшершавый подбородок, в краешек рта, медленно скользила пальцами по его лицу,закрыв глаза, как слепая, чтобы запомнить не только зрением, но кожей.

Дни летели, будто кто-то нарочно переводил стрелки. Вечеромбыло нестерпимо трудно расстаться. Однажды они ужинали в ресторане на Арбате,вышли, и она сказала:

— Не надо извозчика. Дойдём пешком.

— Танечка, но до Второй Тверской я вряд ли доковыляю.

— Зачем до Тверской? Сивцев совсем близко, только улицуперейти и свернуть за угол. Разве не сможете? Ну что вы так смотрите на меня? Яхочу к вам, я хочу остаться до утра. Папе телефонирую, он волноваться не будет.

— Танечка…

— Что? Я не маленькая. Вы уезжаете на фронт послезавтра.Обвенчаться всё равно не успеем, нет времени, и платья подвенечного нет. Врядли вы способны обесчестить и бросить меня.

Во дворе у дома в Сивцевом стоял автомобиль, но они незаметили его, вошли в подъезд, поднялись на третий этаж. Дверь открыл денщик. Вгостиной сидел посыльный с депешей от командующего фронтом. Данилов прочиталбумагу.

— Господин полковник, поезд через два часа, автомобиль ждётвнизу, — сказал посыльный.

Москва, 2006

Хорошо, что Соня отправилась на Брестскую на метро. Вряд лией удалось бы вести машину. Из дома она вышла шатаясь, как пьяная. Стемнело.Падал редкий крупный снег. Соня побрела по Тверской-Ямской к центру.

Как же хотелось сказать себе: «У бедняги старческий маразм,глупо придавать значение его словам, он бредит. Он не может знать, что я еду вГерманию, он просто так пробормотал, ему сто шестнадцать лет. Люди столько неживут».

Она шла медленно, у неё кружилась голова. Она чувствоваласебя одинокой, беспомощной и такой же старой, как Агапкин. Ей вдруг сталоказаться, что она живёт чудовищно долго, не тридцать, а сто тридцать лет, илитриста пятьдесят, или ещё чёрт знает сколько, и не чья-то чужая, а еёсобственная бесконечная жизнь запечатлена на снимках, которые лежат в портфеле.

Она так и не нашла перчатки. Левую руку сжала в кулак,спрятала в рукав дублёнки и кое-как согрела. В правой был портфель. Руказадеревенела, холод от неё полз вверх, к плечу, и дальше по всем телу.

Впереди, в нескольких шагах, светились окна кофейни. Сонязашла, села за столик в углу, заказала двойной кофе и горячий бутерброд.

Играла музыка, спокойный старый джаз. За соседним столикомсидели двое мужчин, молодой и пожилой, тихо беседовали, улыбались, хмурились.Сквозь сиплое соло саксофона Соне вдруг послышалось, что пожилой сказал:

— Умер. Стало быть, не уговорили.

Потом странным образом несколько раз прозвучала фамилия«Данилов». Конечно, это были всего лишь слуховые галлюцинации. С Соней такоеслучалось довольно часто. Собственные мысли вдруг начинали звучать извне,сплетаться из окружающих звуков, оформляться в слова, в предложения.