Может, Афродиту никто особо не стал бы и слушать, жильцовмогли вселить и принудительно, но старуха, заглянув в избу, вылетела оттуда свытаращенными глазами и сказала, что в такие антисанитарные условия она и самане пойдет, тем более что она не одна, а с ребенком, сыном, между прочим,политработника и фронтовика. И еще, глядя на Афродиту, она добавила, что лучшежить в хлеву со свиньями, чем в таком доме. Сильное такое впечатление настаруху произвел, конечно, запах, все еще оставшийся в избе, хотя горшочков,произведших его, давно не было.

Афродита со свойственной ей непоследовательностьювзбеленилась еще больше и стала доказывать, что никакого такого запаха в доменет и, напротив, воздух у нее чист, как в сосновом бору. Спорила она с такимжаром, как будто пыталась завлечь старуху обратно, но та и слушать не стала испросила председателя, не может ли он подобрать ей что-нибудь другое.Председатель обратился к Нюре, она посмотрела на старуху эту надменную, навнука ее, такого славного белокурого мальчика, и, не раздумывая, сказала:

– Пусть живут.

Старуха и к Нюре вошла с опаской, присматриваясь ипринюхиваясь, и поинтересовалась, нет ли клопов.

– Есть маленько, – застенчиво улыбаясь, сказала Нюра. – Безклопов как же?

– Что же, у вас здесь у всех клопы?

– Как же, – сказала Нюра. – Где люди, там и клопы.

Старуха смирилась и стала раскладываться. Багаж ее состоялиз двух больших желтых чемоданов с латунными замками и четырех узлов совсевозможным скарбом, включая эмалированный горшок для ребенка.

В виде ли компенсации за клопов или просто так старуха, неспрашивая, заняла горницу и сказала, что спать будет с внуком вдвоем накровати, на которой Нюра когда-то спала с Чонкиным. Нюра удивилась, новозражать не стала, сказав только, что возьмет себе одну подушку.

– А где же вы будете спать? – спросила старуха.

– Найду где, – улыбнулась Нюра.

Старуха, оценив Нюрину скромность, смягчилась, рассказала,как тяжело они ехали, по ночам без гудков и света, поезд часто останавливался,но никто никогда не знал на сколько, на сутки или на минуты, люди, боясьотстать, нужду справляли на ходу в открытые двери.

Она рассказала, что зовут ее Олимпиада Петровна, а мальчикаВадик, он сын ее дочери, медсестры, а отец Вадика – политрук Ярцев (посовпадению случайностей, какое бывает только в романах и в жизни, это был тотсамый Ярцев, под руководством которого еще недавно Чонкин проходил азыполитграмоты).

– А вас как зовут? – поинтересовалась старуха.

– А меня Нюрка, – услышала она в ответ.

– Что значит Нюрка? – недовольно переспросила старуха. –Нюрками коз зовут или кошек. Вы мне скажите ваше имя-отчество.

После этого она стала звать Нюру по имени-отчеству – АннойАлексеевной.

Олимпиада Петровна сначала обращалась к Нюре с просьбами одолжитьсоли, луковицу или что-нибудь из посуды, но скоро почувствовала себя полнойхозяйкой.

– Анна Алексеевна, – сказала она однажды, умильно глядя належавшего под столом кабана Борьку, – а почему бы вам его не продать? Я бы вамза него сатиновый отрез дала. Не продадите?

– Нет, – сказала Нюра.

– И резать не будете?

– Нет.

– Жаль, – Олимпиада Петровна смотрела на кабана ссочувствием, как смотрят на человека, растратившего зря молодые годы и недостигшего того, к чему был предназначен судьбой.

После этого она стала вести с Борькой планомерную борьбу ивозмущалась, как это можно держать животное в доме, где ребенок.

Вадик к Борьке относился иначе, он всегда норовил почесатькабана за ухом, чего старуха, конечно, не разрешала.

О личной жизни Нюры Олимпиада Петровна ничего не спрашиваладо тех пор, пока не увидела фотографию Чонкина, приколотую булавкой к стене,над лавкой, где теперь спала Нюра.

– Это ваш муж? – спросила старуха.

– Муж, – сказала Нюра не очень уверенно.

– На фронте?

– Нет, – сказала Нюра, – в тюрьме.

Она сказала это просто, как будто сидеть в тюрьме занятие неменее достойное, чем любое другое. Но старуха такой точки зрения не разделяла.

– В тюрьме? – переспросила она. – И за что же?

– А ни за что, – так же просто сказала Нюра.

Старуха, ничего не ответив, ушла к себе в комнату, но вскоревернулась.

– Анна Алексеевна, – сказала она с каким-то скрытым вызовом,– а ведь у нас ни за что не сажают.

– Да? – удивилась Нюра. – А у нас сажают.

Среди ночи Нюру разбудил испуганный шепот:

– Анна Алексеевна, Анна Алексеевна!

– А? Что? – Нюра трясла головой, никак не могла проснуться.

– Вы слышите? – Над ней стояло привидение – ОлимпиадаПетровна в длинной, до полу, ночной рубашке.

– Что? – спросила Нюра.

– Тссс. Слышите? Там кто-то ходит.

– Где?

– Да на улице же.

Полузакрыв глаза, Нюра лежала и слушала. На стене шипели ищелкали ходики: шшш-тук-шшш-тук-шшш-тук.

– Слышите?

– Это часы, – сказала Нюра.

– Да при чем тут часы? – сердилась старуха. – Я вам говорю:там, на улице.

Нюра приподнялась на локте и посмотрела в окно. За окном шелдождь, свистел ветер, ветка облетевшего клена стучала в стекло.

– Это дождь, – сказала Нюра. – Когда дождь, то всегдакажется, будто кто-то ходит.

– Анна Алексеевна, – обиделась старуха, – я еще пока с умане сошла. Я вам говорю: там кто-то ходит.

Нюра прислушалась.

– Будет вам, – сказала она, успокаивая старуху, – кому этонадо в такой дождь ходить?