Чем дальше Нюра продвигалась вперед, тем гуще стояла толпа.В конце концов Нюра завязла. Слева от нее стояла старушка в черном платочке, асправа тот самый мужичок, который хлопотал насчет соломы.

Старушка, глядя на сцену, крестилась, плакала и причиталаполушепотом:

– Это ж надо, такая молодая и осталась одна с дитем!

Соломопроситель стоял молча. Он пришел сюда в расчете на то,что в непринужденной и расслабляющей обстановке похорон можно будет как-тонеофициально подкатиться со своим вопросом к начальству и получитьсоответствующую официальную резолюцию, однако судя по выражению его лица,надежды, видимо, оказались напрасными.

– А мальчонка-то, мальчонка, – всхлипывала старушка, –сирота! Как же это он будет без папки-то!

Вдруг музыка смолкла, на сцену один за другим с шапками вруках вышли несколько людей и шеренгой выстроились перед гробом. Они постояли,как бы выжидая, чтобы соответствующая моменту печаль поглубже проникла в душилюдей.

– Сейчас отпевать будут, – объяснила Нюре старуха в платочкеи перекрестилась.

Секретарь Борисов сделал шаг вперед и поднял руку с шапкой,как бы призывая собравшихся к молчанию, хотя все и без того молчали.

– Товарищи, – сказал Борисов, – траурный митинг объявляюоткрытым.

Затем он сам же и выступил. Он рассказал краткую биографиюпокойного, который, якобы родившись в простой рабочей семье, с ранних летпознал голод, холод и нужду, характерную для условий того времени, рано началзадумываться над сущностью социальных противоречий и рано вступил в борьбу засвободу и счастье против темных сил реакции.

– Вражеская пуля, – продолжал Борисов, – оборвала этупрекрасную жизнь в самом расцвете. Перестало биться горячее сердце бойца ипартийца. Но мы клянемся, что на смерть капитана Миляги ответим еще большимсплочением вокруг нашей партии, вокруг ее великого вождя товарища Сталина.

– Хорошо отпевает, жальливо, – сказала старуха и заплакала.

Прослезилась и Нюра.

Самодуров повторил почти слово в слово то, что сказалБорисов. Мухин сказал, что Миляга, помимо всего прочего, был другом, заботливымтоварищем и наставником писателей. Что будто бы все писатели, прежде чемотдавать свои сочинения в печать, шли к Миляге, и его советы всегда оказывалисьточными, немногословными, но неизменно били в цель. Мухин призвал всехписателей и впредь относиться к советам Тех Кому Надо с должным вниманием.

Серафим Бутылко, слушая Мухина, икал и усмехался. Икал оноттого, что с утра слишком много выпил (для храбрости), а усмехался потому, чтослова Мухина казались ему слишком общими и казенными. Бутылко предвкушал, каквыйдет он, прочтет свое стихотворение и все удивятся, какой все-такизамечательный талант произрос в этой удаленной от культурных центров местности.

И вот он вышел, помолчал и, размахивая кулаком, завыл:

Стелился туман над оврагом,

Был воздух прозрачен и чист.

Шел в бой Афанасий Миляга,

Романтик, чекист, коммунист.

Сражаться ты шел за свободу…

Тут Серафим запнулся и, кусая губы, стал смотреть в потолок.Он забыл, что дальше, он понимал, что запинка его ужасна, и от сознания того,что она ужасна, слова стихов совершенно вылетели из хмельной его головы.

– Сражаться ты шел за свободу, – повторил Серафим иоглянулся на Борисова. Тот стоял с каменным лицом.

– Сражаться ты шел за свободу, – еще раз повторил Серафим.Он опять оглянулся на Борисова, но тут из-за кулис показалось лицо Фигурина.

– Покинув родимый свой кров, – громким шепотом подсказалФигурин.

У Бутылко отлегло от сердца.

Сражаться ты шел за свободу, —

продолжал он уверенно, —

Покинув родимый свой кров,

Как сын трудового народа…

И тут память его опять отказала. Он в который-то разоглянулся на Борисова. Тот молчал. Бутылко ждал, не высунется ли Фигурин.Фигурин не высовывался.

Бутылко лихорадочно перебирал возможные варианты. Он думал,что, если бы вспомнить рифму, она помогла бы ему и вытянуть всю строку. И всамом деле, вместе с приходящими на помощь рифмами тут же сами собойскладывались новые строки. «И будь бесконечно здоров», – сочинялось в головеБутылко. Нет, не то. «Защитник тревожных коров». Опять не то, почему коров? Ипочему тревожных? «Спаситель задумчивых вдов?»

Борисов, отстранив локтем Серафима, объявил:

– Траурный митинг окончен.

Он дал знак музыкантам, музыканты надули щеки, траурнаямелодия вновь растеклась по залу.

Заплакала старушка в черном платочке, заплакала и Нюра. Онаплакала сейчас не над Милягой, она не думала, хороший он был или плохой, ногроб, музыка, торжественная печаль обстановки действовали на нее так, что оназаплакала просто по ушедшему из этого мира еще одному человеку.

Заплакал и Серафим Бутылко. Как только отошел он от гроба,так сразу же вспомнились ему злополучные строки и вспомнилось всестихотворение, как будто возникло перед ним написанное большими, печатнымибуквами на огромном экране. Сознание непоправимости удручало Серафима. Если быможно было все повторить сначала! Если бы опять Борисов предоставил ему слово!Он бы вышел, он бы прочел без запинки. Он бы прочел с выражением. Все бырыдали. Бутылко вертел головой и, отыскав глазами появившегося из-за кулисФигурина, приложил руку к груди, всем своим видом показывая, что он не виноват,он не хотел, это так уж получилось. Но Фигурин не принял его молчаливогоизвинения, нахмурился и отвел взгляд. Вдруг музыка смолкла. Опять вышел Борисови попросил очистить зал, чтобы дать возможность близким покойного проститься сним без суеты.

Народ стал выходить. Погода между тем разгулялась, хотя всееще дул холодный ветер, но он же разогнал низко идущие тучи, и солнцепрорвалось сквозь расширяющуюся прореху.

Вышли люди, выкатились и шпики, мелькавшие среди них. Ккаждому подозрительному человеку были приставлены по одному, а то и по двашпика, как защитники в футболе. Те же, кому не достался никто определенноподозрительный, слонялись в толпе, переходя от одной группки к другой,прислушиваясь к разговорам вполголоса, а иной раз и сами разговаривали, вызываясобеседника на откровенность.