И пожалел тут же, что спросил, потому что вопрос его словнобритвой обрезал все жилы в только что возмущенно надувшемся старичке, и тотразом как-то обмяк и негромко, безжизненным совсем голосом протянул: — Недумаю. Не думаю. — Но ведь были еще и другие метрополитены, я слышал, мнерассказывали вот, в Ленинграде, и Минске, и Новгороде, — перебирал Артемзатверженные наизусть названия, которые для него всегда были пустой скорлупой,шелухой, никогда не заключавшей в себе никакого смысла. — Ах, какой красивыйгород был — Ленинград! — тоскливо вздохнул Михаил Порфирьевич, — вы понимаете,Исакий… А Адмиралтейство, шпиль этот вот… Какая грация, какое изящество! Авечерами на Невском — люди, шум толпы, смех, дети с мороженым, девушкимолоденькие, тоненькие… Музыка несется… Летом особенно, там редко когда хорошаяпогода летом, так что бы солнце и небо чистое, лазурное, но когда бывает… Итак, знаете, дышится легко…

Глаза его остановились на Артеме, но взгляд проходил сквозьнего и растворялся в призрачных далях, где поднимались из предрассветной дымкиполупрозрачные величественные силуэты ныне обращенных в пыль зданий, и Артемупоказалось, что обернись он сейчас через плечо, и перед ним предстанет та жезахватывающая дух картина. Старик замолчал, тяжело вздохнув, и он не решилсявторгаться в его воспоминания. — Да, действительно были метрополитены, кромеМосковского… Может, где-то еще и спаслись люди… Но ведь сами подумайте, молодойчеловек! — Михаил Порфирьевич поднял узловатый подагрический палец кверху, —Сколько все-таки лет прошло, и ничего. Ни слуху, ни духу. Неужели бы за стольколет не нашли, если бы было кому искать? Нет, — уронил он голову, — не думаю…

А потом, минут через пять ненарушенного никем молчания,неслышно почти, обращаясь, скорее, к самому себе, чем к Артему, вздохнул: —Боже, какой прекрасный мир мы загубили…

Тяжелая тишина повисла в палатке. Ванечка, убаюканныйнегромким их разговором, спал теперь, приоткрыв рот и негромко хрипя, изредкатолько начиная как-то по-собачьи скулить. Михаил Порфирьевич так больше нислова и не проронил, и хотя Артем был уверен, что тот еще не спит, тревожитьего не стал, закрыл глаза и попробовал уснуть.

Он думал, что после всего, что случилось с ним за этотбесконечный день, сон придет мгновенно, но время тянулось медленно-медленно,матрац, недавно казавшийся мягким, отдавливал теперь бок, и пришлось изряднопокрутиться, пока нашлось наконец удобное положение. А в уши все стучали истучали последние, печальные слова старика. Нет. Не думаю. Не вернуть большесверкающих проспектов, могучих и прекрасных строений, легкого освежающеговетерка летним теплым вечером, шевелящего волосы и ласкающего лицо, не вернутьэтого неба, оно больше никогда не будет таким, как рассказывал старик, теперьнебо — это кругом сходящийся кверху, опутанный сгнившими проводами, ребристыйпотолок туннелей, и так будет всегда. А тогда оно было — как он сказал? —лазурным? — чистым? — странное было это небо, совсем как то, что видел Артемтогда, на Ботаническом Саду, и тоже усыпанное звездами, но не бархатно-синее, асветло-голубое, искрящееся, радостное, и здания были действительно огромными,но они не давили своей массой, нет, светлые, легкие, словно сотканные изсладкого здешнего воздуха, они парили, чуть не отрываясь от земли, их контурыразмывались в бесконечной вышине, и вокруг было столько людей, Артему раньшеникогда не приходилось видеть так много людей сразу, разве только наКитай-Городе, но здесь их было еще больше, все пространство у подножийциклопических зданий, между ними, было занято людьми, они сновали вокруг, идетей было и вправду необычно много, они что-то ели, наверное, это и быломороженое, и Артем даже хотел попросить у одного из них попробовать, сам онникогда не ел настоящего мороженого, и когда был маленький, очень хотелось хотькапельку, но его негде было, конечно, взять, кондитерские фабрики уже давнопроизводили только плесень и крыс, крыс и плесень. А маленькие дети, лизавшиесвое лакомство, все время убегали от него со смехом, ловко изворачиваясь, и емудаже не удалось разглядеть ни одного из них в лицо, и потом Артем уже не знал,что же он на самом деле пытается сделать — откусить мороженого или заглянутьребенку в лицо, понять, есть ли оно вообще у этих детей, и ему вдруг сталострашно. Легкие очертания зданий начали медленно сгущаться и темнеть, и черезкакое-то время они уже грозно нависали над ним, а потом стали сдвигаться всеближе и ближе, а Артем все продолжал свою погоню за детьми, и ему сталоказаться, что смеются дети не звонко и радостно, а зло и предвкушающе, и тогдаон собрал все свои силы и схватил все-таки одного мальчишку за рукав. Тотвырывался и царапался, как дьявол, но зажав ему горло стальным зажимом, Артемуудалось все-таки заглянуть ему в лицо. Это был Ванечка. Зарычав и оскалив своизубы, он мотнул шеей и попытался вцепиться Артему в руку, и тогда Артем в паникеотшвырнул его прочь, а тот, вскочив с колен, задрал вдруг голову вверх ипротяжно вывел тот самый жуткий вой, от которого Артем бежал с ВДНХ… И дети,беспорядочно носившиеся вокруг него, стали останавливаться и медленно, бочком,не глядя на него, приближаться, а за их спинами возвышались совсем теперь ужечерные громады зданий, и они словно тоже придвигались ближе… А потом дети,теперь уже заполнявшие все немногое оставшееся свободное место междугигантскими тушами строений, подхватили Ванечкин вой, наполняя его зверинойненавистью и леденящей тоской, и они наконец стали поворачиваться к Артему; уних не было лиц, только черные кожаные маски с выщербленными ртами имаслянистыми темными шарами глаз без белков и зрачков.

И вдруг раздался голос, который Артем никак не мог узнать,он был негромким, и жуткий вой перекрывал его, но голос настойчиво повторялодно и то же, и прислушиваясь, стараясь не обращать внимания на подступающихвсе ближе детей, Артем начал наконец разбирать, что это было. «Ты должен идти».А потом еще раз. И еще. И Артем узнал голос. Голос Хантера. Дети сделали ещешаг вперед.

Он открыл глаза и попробовал приподняться. В палатке былосовершенно темно и очень душно, голова налилась свинцовой тяжестью, мысливорочались лениво и грузно, Артем никак не мог прийти в себя, понять, скольковремени он проспал, пора ли вставать и собираться в путь, или можно было простоперевернуться на другой бок и посмотреть что-нибудь повеселей.

И тут полог палатки приподнялся, и в образовавшемсяотверстии показалась голова того самого пограничника, что пропускал их наКузнецкий Мост, Константин… как же было его отчество? — Михал Порфирич! МихалПорфирич! Вставай скорей! Михал Порфирич! Да что он, помер, что ли? — и, необращая никакого внимания на испуганно таращегося на него Артема, он пролез впалатку и принялся трясти спящего старика.