В сарае было холодно, и я сказал:

– Пошли в дом.

Он попытался встать и не смог. Я знал, что это такое:бессилие, овладевающее берсерками после припадка. Можно рассказывать оберсерках всякие небылицы, подражать им, как Кари, завидовать тем, у кого ониходят на корабле. Но я смотрел на Торгрима и думал о том, что совсем не хотелбы оказаться в его шкуре. В медвежьей шкуре, и ему от неё уже не избавиться…

Я всё-таки заставил его подняться и тут заметил, чтоХольмганг-Кари всё ещё стоял возле двери, прилипнув к ней лопатками, и теперь вего лице не было ни кровинки. Он не побежал, но не смог и прийти мне на помощь.Я не осудил его – как назвать трусом отступившего перед яростью берсерка!.. Ятолько махнул ему рукой, чтобы он скорей уходил…

Когда мы с Торгримом вернулись в дом, Кари лежал на своёмместе, под одеялом, и притворялся, что спит. Может быть, утром он решит, чтоему приснилось. И будет так думать, пока не заглянет в сарай.

Торгрим уснул, а я долго ещё смотрел на продымленныестропила, едва освещённые очагом. Мне опять вспоминалась придуманная поездка вСкирингссаль. Но теперь всё это выглядело таким мелким и глупым в сравнении створившимся наяву. Я спросил себя, знала ли Асгерд, кому зашивала рубашку. Ирешил, что скорее всего нет, но это не имело значения, ведь я-то не собиралсяничего ей говорить.

Торгрим всё же зря посчитал нашего Кари глупцом. Теперь ядумаю, до утра Поединщик на многое успел взглянуть иными глазами. Когда мыпришли в сарай, он уже вовсю стучал топором возле правой стороны корабля. Хёгниярл с удивлением посмотрел на него и на то, как изменились оба борта. Кариобъяснил почти весело:

– Я решил переделать шпангоуты так, как посоветовалТоргрим.

Тогда оглянулись на Торгрима. Но Торгрим промолчал. Онразводил огонь, чтобы варить смолу и размягчать еловые корни. Промолчал и я. Мытрое ни о чём не договаривались друг с другом, но о случившемся ночью необмолвился ни один.

Между тем жизнь в доме продолжалась как прежде. Женщиныставили пиво, привязывали камни к нитям ткацких станков, кроили и вышивалиодежду. Надо было делать и мужскую работу – охотиться. Мальчишки ходили в лес,устраивали силки, били тупыми стрелами осторожную птицу. И мы, воины, всякийдень становились на лыжи. Иногда к вечеру волокли домой оленя или лося. А чащевыходили на лёд, сковавший фиорд от одного берега до другого, и долбили в нёмлунки. Подо льдом ходила жадная зубатка, большеголовая треска и жирная сельдь.Зима выдалась холодная, и лёд был надёжный. Только одно опасное местоподстерегало рыбака: там, где в фиорд впадала быстрая речка. Возле её устья лёдоставался непрочным даже в самый сильный мороз. Но все это знали, и в тусторону никто не ходил.

Борта моего корабля поднялись уже до самого верха. Гладкиедоски красиво находили одна на другую. Третью сверху сделали толще всехостальных. Кари прорезал в ней отверстия для вёсел – гребные люки. Скоро будетнастлана палуба и поставлены скамьи. Мы сядем на них и будем грести. А уберега, на ночлеге, снимем скамьи и натянем над палубой просторный шатёр…

Каждый уже знал, на какую скамью сядет. И вытачивал длягребного люка круглую крышку, украшая её узором, кому какой был по душе.

Я знал, что иные строители предпочитали скреплять бортовыедоски заклёпками: так быстрей. Но Кари сказал мне, что это не от большого ума.Если корабль сшит еловыми корешками, его борта легко гнутся под ударами волн, исамый лютый шторм их не сломает. Такое судно кажется Эгиру мягким, словноморской зверь, покрытый жиром и мехом. И море не трогает его, принимая засвоего.

Когда корабль гонится за врагом, парусу помогают быстрыевёсла. Не всякое судно при этом способно нести щиты на бортах. Бывает, онизакрывают гребные люки, мешая грести. Кари позаботился и об этом. Всё-таки онбыл хорошим мастером, наш Кари.

А ещё – весной, перед спуском на воду, корабль надо будетпокрасить. Я долго думал, какой цвет для него выбрать. Если красный, его дажебез паруса будет далеко видно в серых морских волнах. И все будут знать, что мыбоимся немногих. А если коричневый или серый, его легко будет прятать заскалами, опустив мачту. И неожиданно нападать на купеческие корабли, идущиевдоль берега.

Я решил сделать его чёрным… Как утёсы на севере или океан внепогоду. Чёрным, как ворон, спутник Отца Побед.

Я часто размышлял о Торгриме и о моей Асгерд, именно так, одвоих сразу, словно тому и следовало быть. Однажды Хёгни ярл накричал на своювнучку. Я не слышал, что он ей говорил, но она вышла с закушенной губой.Впрочем, её глаза сухо горели, и она совсем не считала, что виновата. Я не сталк ней подходить.

Когда Сигурд Убийца Дракона отведал колдовского напитка, онлишился памяти и забыл о любимой. Тогда его невеста Брюнхильд добилась гибелижениха. А потом ударила себя в сердце над его погребальным костром.

Я заглядывал в себя, и что-то мне совсем не хотелось убиватьмою Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни… или умирать самому. Я стыдился и думал,что, наверное, любил её недостаточно сильно. И мне было совестно перед ярлом.Ему ведь наверняка хотелось породниться с конунгом Островов.

Я думал: а что, если времена и впрямь измельчали, как сетуютстарики, и люди разучились крепко любить?.. Это теперь я знаю, что был простомальчишкой, молодым глупым мальчишкой, и не ведал толком, что такое любовь.

Однажды в морозный день Торгрим собрался на рыбную ловлю. Онприготовил снасть и крепкие берестяные салазки и спросил меня, не хотелось лимне пойти с ним.

Тогда я подумал о том, что ярл на моём месте давно бы ужезаставил Торгрима драться, и сказал:

– Не хочу.

Торгрим стоял как раз возле своего спального места, где виселна стене его боевой топор.

– Ну как знаешь, – пробормотал он и натянул черезголову меховой полушубок.

Днём я снял его топор со стены и вытащил из чехла. Топор былострым и очень тяжёлым. Страшное оружие в умелой руке. А на лезвии, смазанноммедвежьим салом от сырости, проступали глубоко вбитые руны. Двадцать четырезнака, привлекающие удачу к человеку, умеющему их начертать… Наверное, Торгримне только холил своё оружие, но и владел им искусно. Я знал в этом толк: я тожелюбил секиру гораздо больше меча.

Я погладил топор, примерился и раза два взмахнул им дляпробы. И тут заметил мою Асгерд, вошедшую со двора. Я залюбовался ею, потомучто она разрумянилась с мороза. Но потом она скинула тёплый плащ, и на рукеблеснуло запястье. Я не дарил его ей… Оно было стеклянное, и я сразу понял,откуда оно у неё. Не каждая набралась бы смелости открыто носить подобныйподарок…

Наверное, надо было бы мне сорвать с неё этот браслет ирастоптать на полу. Или бросить в очаг. Многие так поступили бы и ещё какследует припугнули девчонку, чтобы впредь думала, кому улыбаться.