В прошлый раз Фанни была названа милочкой, теперь ее статусповышен. И все равно – тебе-то какое дело, замшелое сиятельство?

– Пардон, мадам, я спешу.

Фанни вскочила в лифт – опять повезло, что он был внизу, –повернулась к зеркалу. Лицо бледное, измученное… резко постаревшее. Разумеется,постареешь тут! Не спала, выпила безумное количество кофе, в бистро сегоднясуета небывалая, она устала до изнеможения, а главное – сердце болит. Такболит! Неужели отшумела, отзвенела ее весна? Неужели это и впрямь была еепоследняя любовь? Была, была, была…

Фанни сглотнула комок. Не хватало еще и разрыдаться сейчас.И так смотреть на свое личико тошно! Небось, если бы Роман сейчас вернулся, онбыл не узнал Фанни в этой замученной старухе.

Нет, она еще не старуха. А что до Романа… Лишь бы онвернулся! Все остальное поправимо. И чтобы вернуть его, Фанни готова на все. Ипойдет на все.

Лифт остановился. Знакомый коридор. Кажется, около вот этойдвери она тогда подслушивала?

Фанни сунула в рот пастилку термоядерных «air-waves». Уходя избистро, она выпила полстакана водки со льдом и лимоном – для храбрости. Сейчасв голове шумело, и море ей было по колено. Лучше, наверное, было бы выпитьконьяку – он не так сильно на нее действовал, но Фанни нарочно выбрала русскуюводку – чтобы хоть так оказаться поближе к Роману.

Да, это полная клиника…

Никакой такой близости к нему Фанни не ощутила, зато языкмог начать заплетаться в любую минуту. И нехорошо, если мать Романа почует, чтоот нее пахнет спиртным!

Не меньше минуты она тщательно разжевывала «air-waves»,потом выплюнула резинку в носовой платочек, сунула его в карман и наконец-торешилась – постучала.

Звука шагов она не слышала – Эмма подошла к двери бесшумно.Фанни почему-то посмотрела на ее ноги – вместо туфель на ней были мягкиевельветовые тапочки, которые продаются в уличных арабских лавках по два евро запару. Ну да, это привычка русских, они не могут дома ходить в той же обуви, вкоторой ходили по улице. Французы никогда не переобуваются, они надевают ночныетуфли, только встав с постели, а Роман шастал в них по дому целыми днями,надевая красивые мокасины, купленные для него Фанни, только перед тем, каквыйти из дому.

А ей что делать теперь? Разуваться тоже?

– Проходите, – приглашающе махнула Эмма.

Проходить особенно было некуда. Комнатка десять метров, двераскладные кровати, причем одна собрана, иначе вообще ступить было бы негде.Столик, уставленный посудой, прикрытый полотенцем. Плитка на две конфорки.Табурет и стул. Все.

Фанни жадно оглядывалась, как фанатка, попавшая в дом-музейсвоего кумира: вот здесь он сидел, здесь ел, здесь спал. Но в этой комнатесовершенно не ощущалось присутствие Романа. Холодный, застоявшийся, пыльныйдух. Вообще такое ощущение, что люди здесь не живут, а лишь иногда посещают этопомещение.

Ну правильно: разве тут можно жить? Поэтому и кажется, будтокомнатка нежилая.

Эмма села на кровать, указала Фанни на табурет:

– Извините, на стул лучше не садиться, у него ножкиненадежные. Он у нас просто так… для мебели.

Фанни хотела улыбнуться, чтобы показать, что оценила шутку,но не смогла: сил больше не было притворяться, и так целый день не простодержала себя в руках – стискивала!

– Эмма, я хочу поговорить о Романе. Ему грозит опасность.Вот послушайте меня, а потом решайте, что можно сделать.

Она говорила торопливо, и Эмма уж в который раз выслушалазахватывающую историю о страшном русском мафиози Лоране, бывшем любовникеФанни, и о коварной подруге по имени Катрин, которая сначала отбила у ФанниЛорана, а потом увела и Романа. И если теперь Лоран узнает, что Катрин емуизменяет, он может убить Романа…

«Видимо, то, что говорил Арман насчет подготовкизаконопроекта о легализации игорного бизнеса, и в самом деле правда, –размышляла Эмма. – Он вполне мог гнать любую пену, чтобы меня напугать, ноФанни говорит то же самое. Ай да Илларионов, ай да молодец! Вот это, я понимаю,простор и размах! Мало ему того, что в России теперь на всякие поганыесуперслотсы и джекпоты на каждом шагу натыкаешься, им еще и в Париже эти штучкирасплодить понадобилось! Да ладно, мне-то какое дело, французы небось сами недураки, разберутся. Хочется верить, у них не до такой степени «все схвачено иза все заплачено», как у нас. Сейчас не в этом дело. Сейчас главное – Роман!»

Подняла голову – все это время она сидела, согнувшись,поставив локти на колени и упершись лбом в стиснутые кулаки (ни к чему, чтобыФанни видела ее лицо, ее глаза, вдруг бы Эмме не удалось скрыть, что она почтине слушает ее, а думает о своем), и проговорила глухо:

– Я чувствую, что он в беде. Но что я могу сделать? Я дажене знаю, где его искать!

– Я знаю, – подалась к ней Фанни. – Я отлично знаю, гдеживет Катрин!

– Ну и что? Вы предлагаете мне пойти туда и сказать: мальчикмой, пошли домой, брось эту плохую девочку, тебя ждет другая, хорошая?

Она наконец-то взглянула Фанни в глаза, и та резко, как отпощечины, покраснела.

– Ну вот видите, – мягко произнесла Эмма. – Вы всепонимаете. И я вас понимаю, ох, если бы вы знали, как понимаю! Я ведь тожевроде вас – из последних сил цепляюсь за то, что не вернуть. Но какой смысл?Лучше смириться. Иногда я так завидую тем, кто смирился, кто нормально живет, вточности следуя своим часам… своим дням, годам…

– Ну, мои часы идут иначе, – глухо сказала Фанни. – Да иваши тоже. И вам еще рано, мне кажется, завидовать умирающим душам. Вы ведьочень красивая, вы знаете?

Она пристально посмотрела на Эмму, словно впервые увидев этонервное лицо, этот излом бровей, эти глубокие глаза, светящуюся нежность кожи.Да мужчины должны в столбняк впадать при виде ее!

– Вы совсем не похожи на Романа, но тоже красивы.

– А, да бросьте! – отмахнулась Эмма. – Это так – вечернийсвет, цветы запоздалые. Бог с ними, они скоро увянут, а свет погаснет… И не обомне сейчас речь, сейчас главное – Роман.

– Да! Мы должны его вернуть!

– Мы? – Эмма пожала плечами. – Ну, Фанни… Я вам уже говориладнем в бистро, скажу и сейчас. Мне все равно, с кем он, лишь бы ему былохорошо. Когда мы ехали в Париж, мы… знаете, мы не просто так ехали. У нас былацель, мечта, я была убеждена, что мы сумеем…