Зрачки у гоблина превратились в узкие щелки. Он былнеподвижным, но не застывшим. Это была неподвижность, заполненная до краев:нетерпением, нуждой и голодом, слепым жутким голодом. Что-то в эту минуту,когда он смотрел на белую плоть моей руки, напомнило мне, что его отец был непросто гоблин, но змеегоблин. Китто был теплокровным и на вид вполнемлекопитающим, и все же в нем сохранялась эта рептильная неподвижность. Онпо-прежнему оставался уменьшенной версией воина-сидхе, но напряжение его телаздорово напоминало змею перед ударом. Я даже испугалась на миг, а затем онметнулся смазанным от скорости пятном, и мне пришлось бороться с собой, чтобыне отпрыгнуть.

Это было похоже на то, как по руке ударили бы бейсбольнойбитой, как если бы укусила большая собака. Рана, которая оглушает, но поначалуне болит. Кровь полилась от его губ по моей руке. Он вгрызся в руку, словнопес, пытающийся свернуть голову крысе, и я вскрикнула.

Я скатилась с кровати – прочь от него, но он так и повис намоем плече, вонзившись в мякоть зубами. Кровь закапала мне грудь и белыйлифчик.

Я набрала воздуху до самого нутра, но не завопила. Он былгоблин, крики и сопротивление только возбудили бы в нем жажду крови. Я толькослегка подула ему в лицо, но он продолжал сжимать зубами мое плечо, жмурясь отнаслаждения. Тогда я дунула резко и коротко, как это делают с маленькимизверьками, когда они кусаются. Звери обычно не любят, когда им дуют в морду,особенно в глаза.

Это заставило его открыть глаза. Я видела, как Киттовозвращается в эти глаза обратно, как он заполняет их, а животное – уходит. Онвыпустил мою руку.

Я прислонилась к шкафу, и тут пришла боль, мгновенная иострая. Мне хотелось наорать на него во всю глотку, но я смотрела ему в лицо –и не могла это сделать.

Кровь покрывала его рот, как размазавшаяся помада. Стекалапо подбородку, пятнала шею. Сознание вернулось к нему, он снова стал самимсобой, и только тонкий раздвоенный язычок еще бегал по мелким перемазаннымкровью зубам. Китто свалился на кровать и принялся перекатываться по ней вупоении.

А я сидела на полу, и у меня из плеча лилась кровь.

Дойл опустился на пол рядом со мной, держа в рукахполотенце. Он поднял мне руку и обернул ее полотенцем, не столько чтобы остановитькровь, сколько чтобы не заляпать ею все вокруг.

Воздух вдруг наполнился ароматом цветов, приятным, нослишком сильным. Дойл поднял глаза к зеркалу.

– Кто-то просит позволения на разговор через зеркало.

– Кто?

– Не знаю. Нисевин, возможно.

Я посмотрела на свою окровавленную руку.

– Это зрелище подойдет для ее глаз?

– Если ты не выкажешь боли, пока мы будем обрабатыватьрану, – да.

Я вздохнула.

– Великолепно. Помоги мне сесть на кровать.

Он поднял меня на руки и усадил на кровать.

– Так много помощи не требовалось.

– Прошу прощения. Я не знаю, насколько сильно тыранена.

– Выживу. – Я перехватила полотенце и прижала егок ране. Китто свернулся вокруг меня, пятна крови так и остались на его лице. Онскомкал все простыни, и сейчас, когда его тело прижималось к моему, из зеркалане были видны его коротенькие шортики, и он казался голым. Китто дернулся,раздвоенный язык слизнул кровь с губ и вокруг них. Руки шарили по моей талии ибедрам.

Что бы там Кураг ни говорил, но брать плоть таким способомдля гоблинов было сексом.

– Ответь им, Дойл, и дай мне что-нибудь, чтобы унятькровь.

Он улыбнулся и слегка поклонился. Короткий жест – и зеркалоожило, явив крючконосого мужчину с кожей голубой, как колокольчики.

Это был Хедвик, секретарь короля Тараниса по связям с общественностью.Да, это была не Нисевин. Хедвик был совсем не из тех, кто мог бы оценить нашешоу.

Но Хедвик даже не взглянул в зеркало. Он читал с листа, сидяк нам вполоборота:

– Приветствия принцессе Мередит от верховного короляТараниса Громовержца. Принцессу извещают, что через три дня от сегодняшней датыпри Благом Дворе имеет быть бал в честь Йоля. Его величество ожидаетприсутствия принцессы на балу.

Во время этой речи он даже не взглянул на комнату. Его рукауже поднималась, чтобы погасить зеркало, когда я заговорила.

Я сказала всего одно слово, которое он вряд ли ожидалуслышать:

– Нет.

Рука его опустилась, и он взглянул на нас с озадаченнымвидом. Выражение сменилось изумлением, затем отвращением. Может, потому что онувидел, как Китто корчится на постели. Может, из-за меня, заляпанной кровью.Как бы там ни было, зрелище ему не понравилось.

– Я имею честь говорить с принцессой Мередит? –Его голос источал такое презрение, будто ему трудно было в это поверить.

– Да.

– Тогда увидимся на балу. – Рука снова потянуласьпрервать связь.

– Нет, – повторила я.

Он опустил руку и уставился на меня.

– Мне нужно сегодня передать еще множество приглашений,принцесса, так что я не располагаю временем на истеричек.

Я улыбнулась, но сама чувствовала, как наполнились холодоммои глаза. Правда, под гневом таилось удовольствие. Хедвик всегда был мелкимчиновным подхалимом, и я знала, что он передает приглашения всем низшим фейри,незначительным персонам. Все важные социальные контакты поручались другой сидхе.Приглашение, переданное Хедвиком, было оскорблением; то, в какой форме он егопередал, – двойным оскорблением.

– Я нисколько не истерична, Хедвик, но приглашение,переданное в такой форме, я принять не могу.

Он разозлился, пальцы потянулись к пышному шейному платку.Одет он был так, словно восемнадцатый век никуда со двора не уходил. Ну, хотябы парик не напялил. И на том спасибо.

– Верховный король лично требует твоего присутствия,принцесса. – Тон его был таким же, как всегда: как будто раболепствовать передкоролем было высочайшей честью.

– Я – неблагая, и верховного короля у меня нет, –возразила я.

Дойл опустился у моих ног с маленькой аптечкой. Мы ввели вобыкновение держать ее под рукой, хотя укусы прочих мужчин, как правило, иблизко не походили на сегодняшний.

Взгляд Хедвика скользнул по Дойлу и вернулся ко мне,раздосадованный.

– Ты – принцесса Благого Двора.

Дойл передвинулся так, чтобы встать поудобнее, перехватилполотенце и прижал его к ране.

Я вздохнула немного резче, когда он прижал полотенце кукусу, но в остальном мой голос остался прежним. Я была сама деловитость – приДойле, хлопочущем над моей раной, и Китто, обвившемся вокруг меня.