Скрытый в лесу монастырь они услышали еще прежде, чемувидели, потому что он вдруг заговорил глубоким, но мелодичным колокольнымзвоном. Прежде чем звон утих, окруженные стеной строения неожиданно проглянуликрасными черепицами среди листвы ольх и грабов, глядящихся в зеленую от ряски иполушника зеркальную гладь прудов, лишь временами нарушаемую расходящимисякругами, признаком того, что здесь обитают крупные рыбины. В камышах квакалилягушки, крякали утки, плескались и покрякивали камышницы.

Кони шли шагом по укрепленной дамбе меж рядами деревьев.

– Вот, – показал Шарлей, приподнимаясь встременах. – Вот и монастырчик. Интересно, какого устава. Известноедвустишье говорит:

Bernardus valles, montes

Benedictus amabat,

Oppida Franciscus, celebres

Dominicus urbes.

А здесь кто-то полюбил болота, пруды и дамбы. Хоть скореевсего это любовь не к прудам и дамбам, а к карпам. Как думаешь, Рейнмар?

– Я не думаю.

– Но карпа бы съел? Или линя? Сегодня пятница, а монахизвонили на нону. Может, почествуют обедом?

– Сомневаюсь.

– Почему и в чем?

Рейневан не ответил. Он глядел на полураспахнутые воротамонастыря, из которых выскочила пегая лошадка с монахом в седле.

Сразу же за воротами монах пустил пегую в галоп – и этокончилось скверно. Хоть лошадке далеко было до скакуна или dextrarius а копьеносцев,тем не менее она оказалась горячей и норовистой, а монах – судя по черной рясе,бенедиктинец, – отнюдь не отличался ловкостью балаганного наездника давдобавок уселся на гнедую в сандалиях, которые никак не хотели держаться встременах. Отъехав, может, с четверть стояна, гнедая лошадка брыкнулась, монахвылетел из седла и покатился в вербы, сверкая голыми икрами. Гнедая брыкнуласнова, заржала, довольная собой, и легкой рысью направилась по дамбе в сторонуобоих путников. Когда пробегала мимо, Шарлей схватил ее за поводья.

– Ты только глянь, – сказал он, – на этогокентавра! Узда из веревки, седло из попоны, тряпичная упряжь. Не знаю, уставсвятого Бенедикта Нурского дозволяет конную езду иль запрещает, чес-слово, незнаю. Но такую – должен запрещать. Просто обязан.

– Он куда-то спешил. Видно было.

– Никакое это не оправдание.

Монаха, как раньше монастырь, они услышали еще до того, какувидели. Он сидел в люпинах и, склонив голову к коленям, жалостливо плакал,всхлипывая так, что сердце разрывалось.

– Ну, ну, – проговорил с высоты седлаШарлей. – Чего зря слезы лить, фратер. Ничего страшного. Лошадка неубежала, вот она здесь. А ездить верхом ты, фратер, еще успеешь научиться. Ибовремени на это, как вижу, у тебя, братец, очень, ооооочень много.

Шарлей действительно был прав. Монах был монашком.Молокососом. Мальчишкой, у которого от рыданий тряслись руки, дрожали губы ився остальная часть лица.

– Брат… Деодат… – всхлипнул он. – Брат…Деодат… Из – за меня… Умрет…

– Чего-чего?

– Из-за меня… Умрет… Я подвел… Подвел…

– К лекарю спешишь, что ли? – догадалсяРейневан. – Для больного?

– Брат… – снова захныкал парнишка. – Деодат…Из-за меня…

– Говори складнее, фратер.

– В брата Деодата, – выкрикнул монашек, поднимаяна Шарлея покрасневшие глаза, – вселился злой дух, опутал его! Вот инаказал мне брат-аббат что есть мочи… Что есть мочи гнать в Свидницу кбратьям-проповедникам… За экзорцистом!

– А получше ездока в монастыре не сыскалось?

– Не сыскалось… К тому же я самый младший… О янесчастный!

– Скорее счастливый, – не улыбнувшись, проговорилШарлей. – Поверь, скорее счастливый. Отыщи, сынок, в траве свои сандалии ибеги в монастырь. Доставь аббату добрую весть, мол, милость Господня явноснизошла на вас, ибо на дамбе ты встретил магистра Бенигнуса, опытного экзорциста,коего, вне всякого сомнения, некий ангел направил в сии края.

– Вы, добрый господин… Вы?

– Беги, сказал я, что есть духу, к аббату. Извести его,что я приближаюсь.

– Скажи мне, что я ослышался, Шарлей. Скажи, что тыоговорился и вовсе не сказал того, что только что сказал?

– Это чего же? Что я выэкзерцирую брата Деодата? Ну такя его выэкзерцирую в лучшем виде. С твоей помощью, парень.

– А вот уж что нет, так нет. На меня не рассчитывай. Уменя и без того достаточно забот. Новые мне ни к чему.

– Мне тоже. Зато мне необходимы обед и деньги. Обедлучше вперед.

– Наиглупейшая идейка из всех возможных глупыхидей, – расценил Рейневан, осматривая залитый солнцем viridarium.[186] – Ты соображаешь, что делаешь? Ты знаешь, что грозит тем,кто прикидывается священником? Экзорцистом? Каким-то чокнутым магистромБенигнусом?

– Что значит «прикидывается»? Я – духовное лицо. Иэкзорцист. Это проблема веры, а я верю. В то, что у меня получится.

– Издеваешься?

– Отнюдь! Начинай мысленно подготавливать себя кзадаче.

– Нет уж, уволь. Это не для меня.

– Почему же? Ты вроде бы лекарь. Надо помочьстраждущему.

– Ему, – Рейневан указал на инфермерию,[187] из которой они недавно вышли и где лежал братДеодат, – ему помочь нельзя. Это летаргия. Монах в летаргическом сне. Тыслышал, как монахи говорили, что пытались его разбудить, тыча в пятки горячимножом? Следовательно, это нечто похожее на grand mal, серьезную болезнь. Здесьбессилием поражен мозг, spiritus animalis. Я читал об этом в «Canon medicinae»[188] Авиценны, а также у Разеса и Аверроэса… И знаю, что такоелечить невозможно. Можно только ждать…

– Ждать, конечно, можно, – прервал Шарлей. –Но почему сложа руки? Тем более если можно действовать? И на этом заработать?Никому не навредив?

– Не навредив? А этика?

– С пустым животом, – пожал плечами Шарлей, –я не привык философствовать. А вот сегодня вечером, когда я буду сыт и подхмельком, я изложу тебе principia моей этики. И тебя поразит их простота.