распухших глазах, а человек, что её носил, долго не мог прийти в себя; он смотрел в окну на улицу, на проскальзывающий, словно тень, силуэт любимой, к которой, унижение, падение её, страдание, наверное, привязывали больше, чем обычная страсть.

– Бедное создание! Бедное создание! – говорил он тихо. – Чем она виновата? И было там, наверное, из чего создать ангела… мир выковал сатану… и не сумел погасить этой искорки добра, которую Бог влил в неё при рождении. Вот вся награда за её исправление… одна честная слеза, которую тут при мне прольёт, а потом…

Он глубоко задумался: «Потом, может, снова придёт дьявольский смех, отчаяние и неверие… и смерть… ultima linea rerum».

На полу лежала перчатка, он поднял её и старательно спрятал; лампа догорала, он бросился на софу, и в грёзах сон склеил его веки.

Тем временем Мария украдкой проскользнула к себе домой, вошла в спальню, сняла платье, которое закрыла в шкафу на ключ, и, прежде чем упала на кровать, опустились на колени. Она почувствовала необходимость в молитве, а давно её забыла; только горячие слёзы обильно бежали по её лицу, а губы двигались, повторяя отрывочные слова уже давно забытых ею молитв, из которых ни одной вспомнить полностью не могла.

Начинала «Отче наш», «Богородицу», а мысль уходила от этих детских памяток минувших лет. И она встала с дрожью, словно безумная.

– Завтра, – сказала она, – завтра попробую… чудо может быть, есть чудеса… пойду…

На следующее утро она проснулась более весёлой, чем бывала прежде, но в то же время беспокойной. Служанка, которая привыкла развлекать её легкомысленной беседой при одевании, удивилась, что её госпожа почти не отвечала и не поощряла её вовсе, а ещё сильней удивилась, когда, очень скромно убранная, она тут же вышла из дома. Немного любопытствуя, куда та идёт, она выглянула в окно и покивала головой, когда заметила, что она входит в костёл XX кармелитов. Мария очень давно не бывала в костёле, иногда ходила в церковь, иногда в реформатский собор ради музыки; забыла о католическом, хоть тот некогда был костёлом её юности. Возможно, она не знала, какую теперь исповедовала веру, уважала все и была ко всем одинаково равнодушна.

Это продолжалось, пока в её груди не проснулось чувство, которое потянуло её к Богу; тогда она почувствовала, что могла обратиться к Нему с просьбой только там, где когда-то молилась со слезами в лучшие годы детства. В костёле её охватили воспоминания… и, встав со страхом, с дрожью на колени, она уткнула лицо в ладони и начала горько плакать. Она вспомнила тот же костёл и себя на его холодном полу, на коленях, в бедном платьице, с матерью; ей в голову даже живо пришёл цвет того платьица и старый платочек, который покрывал плечи, и заштопанные чулки, и немного поношенные башмачки, которые, стоя на коленях, старательно закрывала халатиком, чтобы их не заметили.

Она уже в то время стыдилась честной бедности! А теперь, теперь пришла в атласах, в бархате, в дорогой шубке, так красиво одетая… даже счастливая в душе, всё-таки униженная перед Богом и незаслуженным счастьем, и роскошью, которая её окружала.

Немного поплакав, она поднялась, почувствовала себя легче, чувствовала, что эти слёзы унесли с собой какую-то маленькую частичку душевного гнёта; она вышла ободрённая, но с дрожью.

У ворот костёла старая баба вытянула к ней руку.

– Прекрасная пани! Подай бедной, чтобы помолилась за твоё счастье, грошик, дорогая пани!

Мария вынула злотовку и смиренно положила её на руку сморщенной старушке, которая сразу начала живо молиться, благодаря.

Помаленьку, хоть, очевидно, всё более беспокойная, шла женщина, словно вспоминая что-то давно забытое, и направилась в Старый Город, на рынке которого тиснутся дома, которые помнят более давние времена. Тамошнее бедное население как бы сраслось с домами, там живут традиции, там ещё более новый обычай не изменил старой жизни… есть семьи, которые в течение нескольких поколений не покидали тёмных углов своих жилищ, разве что в ещё более тёмные могилы на кладбищах.

Мария, искавшая какое-нибудь прошлое, видно, всю надежду возлагала на эту привязанность людей к стенам.

Она остановилась перед одним домом с двумя окнами с фасада и долго на него смотрела. Над входом стоял едва заметный аист, замазанный краской, которой он был покрыт испокон веков; она помнила его с детских лет и эту дверь с решёткой сверху, и исхоженную каменную лестницу у порога, и зарешечённые нижние окна, и чердак с его тремя балкончиками, и хоруговку на крыше с 1701 годом; она стояла перед входом и не смела зайти внутрь; на пороге появилась молодая девушка с пустой лейкой.

При виде этой красивой дамы, неподвижно стоявшей, разглядывающей, она также задержалась с детским любопытством.

– Как твоё имя, моя девочка? – спросила её Мария дрожащим голосом.

– Моё, пани? Эмилия.

– А ты живёшь в этом доме?

– Так точно, Под аистом, пани.

– Давно?

– О! Я тут с начала жизни, потому что здесь родилась.

– А не слышала ты когда-нибудь о некой… о некой… – сказала она глухим голосом, – о Бартоломеевой?

– Да это ж моя бабка…

– Твоя бабка? – спросила живо Мария. – Старая Бартоломеева Животова?

– Так и есть, пани, мать моего отца!

– Живёт, слава Всевышнему, хоть немного обессилила, но ещё даже ходит в костёл Св. Яна каждый день на святую мессу, и скоро должна вернуться.

– А! Значит, её нет дома? – вздыхая немного свободней, спросила Мария.

– Вот, идёт бабушка, идёт, хоть с палочкой, но резво.

С другой стороны рынка показалась в эти минуты согбенная фигура старушки, которая шла довольно бойко с книгой под мышкой. Она была одета в тёмную одежду, на белый чепчик был накинут широкий платок. Черты её сморщенного, увядшего лица были как бы умершими и застывшими.

Старушка шла знакомой дорогой, устремив глаза в землю, не глядя перед собой, задумчивая, погружённая в себя… будто уже не принадлежала миру живых.

Мария с уважением уступила ей дорогу, дрожа, и, кивнув девочке, чтобы ничего не говорила, что Эмилька отлично поняла, подождала, пока старушка доплетётся до порога. Только там, подняв голову, она заметила внучку.

– А ты, маленькая, – сказала она, лаская её по подбородку, – что тут делаешь? Гм? Может, напрасно глаза таращишь? Зачем ты сама вышла за водой? Кувшин для тебя такой тяжёлый, могла Агата принести, а ты бы чулок шила.

– Эй, бабушка! Хочется хоть проветриться! А тут вода под боком, из окна видно; не убегу далеко.

– Только сразу возвращайся, – сказала старуха со вздохом, – и не играй, не играй, дитя моё…