Немного поколебавшись, «ореховая бабушка» решила записку,адресованную полковнику и странным образом выпавшую из сумки рассеяннойпокупательницы, все-таки прочитать: записка не была запечатана, просто сложенавчетверо. Надо оценить степень ее срочности.

Прочитав странные слова о поселке Гагуа и «Жестокомромансе», написанные явно стариковским почерком, Тамара Ефимовна почуяла своимпартизанским нутром, что произошло нечто, требующее немедленной связи сполковником. Под текстом стояли число, месяц и время. Записку писали сегодня,полтора часа назад. Тут же в ее памяти зарябили события полуторачасовойдавности. Вдруг вспомнилась черная «Тойота», седой красавец, влетевший впроходную, силуэт девочки за стеклом машины, отчаянный сигнал… Да, это произошлопримерно полтора час назад, когда она успокаивала ревущего малыша. А потом«Тойоты» уже не было, вместе с ней пропала и зеленая «Нива», простоявшая передэтим у ворот санатория довольно долго.

Ни о чем больше не размышляя, Тамара Ефимовна подхватиласвою корзинку, сложила стульчик, перешла дорогу и, поздоровавшись сохранниками, заглянула в проходную.

— Бабуль, туда нельзя, — лениво заметил один из охранников.

— Ты прости, сынок, я на два слова, к Андреичу. Сегодня ведьАндреич дежурит?

— Ладно, — махнул рукой охранник, — только корзину своюздесь оставь.

— Спасибо, сыночек, ты орешков возьми себе, вы обаугощайтесь. — Она опустила корзину у высоких ботинок охранников и нырнула впроходную.

— Ты чего, Ефимовна? — удивленно взглянул нее вахтер.

Смена кончалась через пятнадцать минут, он засыпал, сидя всвоем ободранном кресле. Фуражка с зеленым околышем съехала на затылок, очки —на кончик носа.

— Здорово, Андреич. Тут вот записочка для отдыхающего.Кто-то выронил, я подумала, надо занести. Вдруг важное что-нибудь.

Андреич уставился на сложенный вчетверо листок, не сразуузнал собственную записку, отданную дамочке из третьего корпуса, а когда узнал,даже покраснел от неловкости. Все-таки полтинник взял, а пустяковую просьбу невыполнил.

— Вот люди, — вздохнул он и покачал головой, — гражданинодин забегал, очень спешил, просил передать. А я дамочке отдыхающейперепоручил, из того же корпуса, а она, пустая голова, позабыла. Прямо не знаю,что делать. Мне-то с поста уйти нельзя.

Он еще раз набрал номер дежурной четвертого этажа, но тамопять никто не отвечал.

— Слушай, Андреич, раз ты не можешь уйти, давай я сбегаю,передам. На отдыхающих-то нет надежды, а получилось нехорошо. Раз уж попала мнев руки эта записка, так я и передам.

Андреича немного удивила такая несовременная отзывчивость.Ефимовне-то полтинника никто за это не давал, а она примчалась. «Это нынешнимна все наплевать, а в нашем поколении еще остались люди», — подумал он и дажепокраснел немного. Записка так и жгла руки, очень нехорошо вышло.

— Спасибо тебе, Ефимовна, проходи быстренько. Третий корпуссразу направо. Как на четвертый этаж поднимешься, подсунь под дверь.

Тамара Ефимовна не стала ждать лифта, поднялась пешком начетвертый этаж, быстро, без всякой одышки, и постучала в дверь, но не 437-гономера, в котором жили Белозерская с Арсюшей, а в соседнюю, под номером 435.

— Войдите, открыто! — услышала она знакомый голос.

«Тойота» въехала в поселок первой. Машу вытолкнули из машиныи, ни слова не говоря, провели к одноэтажному кирпичному дому. В большойполупустой комнате сидел, развалившись в кресле, Ахмеджанов собственнойперсоной. На Машу он даже не взглянул, рявкнул что-то на своем языке, и ее тутже втолкнули в неприметную дверь в глубине комнаты.

За дверью находилась маленькая каморка без окон совершеннопустая — голый бревенчатый пол, голые, выкрашенные голубой масляной краскойстены, голая ярчайшая лампочка под потолком.

Дверь захлопнулась, свет погасили. Маша осталась в полнойтемноте, лишь тонкая ниточка света пробивалась из-под двери. «Именно здесьдожидался своей участи несчастный Иванов, — подумала Маша, — вероятно, здесь жесидел и тот перепивший оператор. Теперь моя очередь».

Сквозь дверь было слышно, что происходит в большой комнате.Вадима ввели сразу после того, как ее заперли. Его голос звучал ровно испокойно. В тяжелом басе Ахмеджанова проскальзывали истерические нотки, он дажеиногда пускал петуха. Разговор шел по-абхазски, Маша не понимала ни слова.

«Ахмеджанов потребовал, чтобы Вадим говорил по-абхазски,чтобы я ничего не разобрала. Он знает, отсюда все слышно. Он надеется, что мыне успели договориться и станем врать вразнобой. Тогда он нас разоблачит и судовольствием пристрелит. Впрочем, он нас и так пристрелит. Интересно, почему ятак спокойна? Мне ведь очень страшно. Но я чувствую, страх только усилит ихподозрения. Я где-то читала — у убийцы сразу срабатывает инстинкт, если жертвабоится. Но жертва не может не бояться… О господи, я самой себе заговариваюзубы. А что мне остается делать? Рыдать? Биться головой о стенку?»

* * *

— Мои люди хотят, чтобы я сразу убил тебя вместе с твоейдевочкой, — говорил между тем Ахмеджанов, — но ты спас меня и многих других.Нам сложно найти нового врача. Поэтому сразу я тебя не убью. Мы сначалавсе-таки поговорим. В последний раз.

Чеченец врал. Его люди не хотели уничтожения доктора идевочки. Этого требовал один человек, которого Ахмеджанов не считал «своим».Человек чужой, купленный недавно и задорого. Чеченец не верил ему, подозревалкорысть и трусость. Он даже не исключал такой вариант, что человек этот хочетубрать доктора с девочкой его, Ахмеджанова, руками в каких-то своих интересах.Продавшись, человек этот сильно рисковал, очень сильно, и свои интересы у него,безусловно, имелись. Но про встречу доктора с полковником ГРУ на рынке он несоврал.

Если бы доктор стал оправдываться, нервничать, юлить,Ахмеджанов, возможно, и пристрелил бы его сгоряча. В глубине души он даже желалэтого. Он устал чувствовать благодарность, да и слишком уж много хлопотдоставляли доктор и его девочка в последнее время. Он провоцировал Ревенко,чтобы тот начал юлить, он хотел увидеть страх и панику в этих холодных,насмешливых голубых глазах. Но доктор повел себя совсем иначе. На все обвиненияон лишь равнодушно пожал плечами и сказал:

— Все-таки плохо у тебя с нервами, Аслан. Надо бы тебепопить реланиум. И спишь ты плохо, глаза красные. Съездил бы ты лучше накакой-нибудь европейский курорт, в Грецию или в Испанию, привел бы своездоровье в порядок. Дела никуда не убегут, тебе сейчас о здоровье думать надо.

— Я в последний раз тебя спрашиваю: о чем ты говорил сКонстантиновым? — сверкал глазами Ахмеджанов. — Если я сейчас выведу твоюдевочку, ты все мне скажешь!