— О господи, Аслан, ну что ты, как попка, заладил:Константинов, Константинов. Ну встретила Маша на рынке свою преподавательницу,потом подошли ее муж и сын. Мы поздоровались и разошлись. Откуда мне знать, чтоэто — Константинов какой-то, от которого у тебя руки дрожат и глаза пылают.

Он нарочно в который раз называл полковника мужемБелозерской, как бы подчеркивая свою неосведомленность. Он видел, этосрабатывает, Ахмеджанов знал, что полковник бывшей балерине вовсе не муж, именнона таких деталях легко попасться.

— А зачем ты потом приехал к санаторию? Что говорил вахтеру?

Вадим не сомневался, старика вахтера они допросить не могли.Не сунутся они с этим в санаторий.

— Журнал свой хотел забрать, «Хирургия» называется, тамстатья о новых лазерных методиках, я давал почитать Зинаиде Сергеевне,терапевту из «Солнечного берега». Тебе, может, и содержание статьи пересказать?

Как ни всматривался Ахмеджанов в эти холодные голубые глаза,не разглядел в них ни капли страха. Чувствовались усталость и спокойнаянасмешка. Ревенко говорил так, как не сумеет говорить человек в наручниках,которого в любой момент могут убить. «Ну, ничего, сейчас ты у меня по-другомузаговоришь!» — подумал Ахмеджанов и произнес спокойно:

— В общем так. Слов мы сказали достаточно. Если ты мневрешь, смотри, что будет. Максуд! — тихо позвал он.

Вошел бритоголовый гигант в камуфляже. Доктор много развидел этого «слонопотама», как прозвал он про себя одного из личныхтелохранителей Ахмеджанова, но ни разу не слышал его голоса. Он даже как-тоспросил у фельдшера, не отрезан ли у этого двухметрового, стокилограммовогодетины язык. Но фельдшер уверил, что язык у него на месте.

Слонопотам открыл неприметную дверь в глубине комнаты ивыволок из кромешной темноты Машеньку в наручниках. На очень бледном лице глазаказались бархатно-черными, огромными. Она растерянно огляделась, щурясь отяркого света. И тут Вадим заметил в огромной волосатой лапе Максуда тонкуюфинку. Моментальным движением слонопотам схватил Машу за волосы, развернул кдоктору лицом и приставил к ее горлу блестящее лезвие. Глаза Маши расширились,она напряглась как струна, чуть закинув голову назад. Лезвие почти впивалось втонкую смуглую кожу, в быстро пульсирующую голубую жилку…

Вадим рванулся вперед, но его крепко схватили сзади за плечичьи-то железные руки.

— Не дергайся, — посоветовал Ахмеджанов, — ты рыпнешься, уМаксуда рука дрогнет. Он нервный, в русской тюрьме сидел.

— Послушай, Аслан, — глухо произнес доктор, мы говорили стобой, как мужчины. А теперь ты ведешь себя, как шакал. Зачем ты мучаешьдевочку? Чтобы сделать мне больно? Я скажу тебе что угодно, лишь бы ты ееотпустил. Но это уже будет ложью, так как правду я тебе сказал. Всю правду.Зачем тебе ложь?

— Оставь ее, Максуд, — почти прошипел Ахмеджанов, — если ты,доктор, еще раз назовешь меня шакалом, я убью тебя. Но сначала я убью ее — утебя на глазах. Я хочу тебе показать, чего ты сейчас стоишь. Думаешь, ты такойсмелый и сильный? Нет, ты слабый, доктор, подумай, какой ты сейчас слабый.

От прикосновения к коже холодной стали, от ощущения грубойпотной лапы, вцепившейся в волосы, Машу почему-то затошнило. Закружиласьголова. «Грохнуться бы сейчас в обморок, как тогда, с Ивановым… На какое-товремя все чувства исчезнут, словно все опять происходит не со мной, а с беднойнесчастной девочкой. А я просто наблюдаю со стороны. Да, хорошо бы сейчаспотерять сознание… Вот, значит, кто меня убьет, — она осторожно скосила глазана бритоголового громилу. — Господи, от моей смерти воняет чем-токисло-соленым, грязными носками, козлиным потом. Бедный Вадим, у него в лице никровинки, у него глаза застыли. Я никогда не видела у него таких глаз. Бедныемои родители, хорошо, что они никогда не узнают, как именно я умерла. Этовонючее чудовище перережет мне горло, кровь хлынет, я не смогу дышать…»

Через миг после того, как слонопотам отпустил Машу, ослаблаи железная хватка, сдерживавшая Вадима. Его держал второй телохранительАхмеджанова, длинный, тощий, как скелет, с вечно спутанной бородой, в которойбелели хлебные крошки. Вадим редко видел этого человека, даже не знал, как егозовут.

Передернув плечами, стряхнув все еще лежавшие на них рукитощего телохранителя, Вадим бросился к Маше.

— Меня сейчас вырвет, — произнесла она, судорожно сглотнув.

— Выведи их, Максуд. Потом посадишь в сарай, свяжешь ногиобоим и поставишь кого-нибудь у двери, — распорядился Ахмеджанов. — Если надгорами появится хотя бы тень вертолета, если хоть один спецназовец войдет в этосело или в любое другое поблизости, я вас расстреляю, — бросил он доктору иМаше по-русски, не глядя на них.

На воздухе Маше стало немного лучше, но тошнота не прошла.Чтобы не упасть, она встала на колени, наклонилась лицом к траве, и ее вырвало.Огромных сил стоило сорвать руками в наручниках чистый лист лопуха и вытеретьрот. После этого возникло ощущение какой-то звенящей пустоты и легкости. Ногине слушались, словно чужие.

— Вставай, русская сука! — прорычал Максуд.

Голос у него оказался странно высоким для такого громилы —тоненький фальцет, даже с привизгом.

Превозмогая дрожь в коленках и слабость, Маша встала наноги, но тут же покачнулась. Вадим попытался ее поддержать, но слонопотам молчаотстранил его, поднял Машу и легко, как тряпичную куклу, перекинул через плечо.

Пол в сарае был усыпан стружкой, приятно пахлосвежеструганым деревом. Сквозь высокое окно под потолком пробивался густойрозоватый свет заходящего солнца. В широком четырехугольном луче веселокрутились и поблескивали пылинки.

* * *

— Ой, «ореховая бабушка»! — воскликнул Арсюша, когда ТамараЕфимовна приоткрыла дверь. — Здравствуйте!

Они с Глебом сидели на застеленной кровати, между нимилежала маленькая походная шахматная доска. Когда они одновременно поднялисьнавстречу Тамаре Ефимовне, фигуры попадали на пол.

— Арсюша, иди, пожалуйста, к маме, — сказал полковник.

— Значит, эту партию мы не доиграем? — обрадовался мальчик.— Начнем потом снова? А можно, я останусь? Я буду тихо сидеть.

— Нет. Нам надо поговорить наедине. А ты пока подумай,почему получился этот шах с трех ходов.

Арсюша ужасно интересовался, зачем это «ореховая бабушка»пришла прямо в номер. Но он привык слушаться и только робко предложилнапоследок:

— Я хотя бы фигуры соберу?

— Я сам. Иди.

Когда дверь за мальчиком закрылась, Тамара Ефимовнапротянула полковнику записку.