Когда Бартоломеева медленно поднималась, отдыхая, на верх, Мария, немного её пропустив, пошла за ней шагом, однако, может, менее уверенным, чем старушка, которая отдыхала на поворотах лестницы, но ещё не достаточно имела сил, чтобы, взявшись за перила, без палки взобраться на эту вышину. Лестница была тёмная, но она столько лет по ней ходила, что уже могла пройти её на ощупь.

Аж на третьем этаже старушка отворила дверь и медленно вошла в квартиру; Мария осталась на лестнице, долго колебалась, сердце её билось; облокотившись на стену, она ждала сама не зная чего. Сзади послышались учащённые шаги девочки, возвращающейся с водой, может, быстрее, чтобы увидеть эту красивую даму и узнать, зачем она спрашивала о Бартоломеевой, когда Мария ещё стояла. Эмилька даже её опередила, оглянулась и с удивлением заметила, что та идёт за ней. Дверь открылась и в неё вместе с девушкой вошла одетая в чёрную одежду женщина.

Поначалу, когда Бартоломеева, увидев её, хотела встать со старого стульчика, на котором сидела, прибывшая не могла даже говорить и объяснить, зачем пришла. Старушка долго в неё всматривалась с каким-то страхом и сильным волнением… долгое молчание должно было подтвердить некоторые домыслы, потому что она велела Эмильке немедленно уйти в другую комнату, прежде чем Мария открыла рот.

Это бледное омертвевшее лицо старушки покрылось румянцем, потом почти трупной болью, и она упала на стул. Обе молчали; Мария медленно сложила руки и, ещё ничего не говоря, опустилась на колени.

– Матушка! – воскликнула она. – Матушка, отпусти мне мои вины!

Бартоломеева поднялась со стула, выпрямилась и сильным голосом воскликнула:

– У меня нет дочери! У меня нет дочери!

– Христос простил Магдалину…

– Христос был отцом, – сказала Бартоломеева, – у меня нет дочери! Я давно её похоронила.

И она закрыла глаза.

Тогда женщина приползла к ней на коленях, плача.

– Моя дочка, – крикнула с всё возрастающим гневом Бартоломеева, – моя дочка не ходила в атласах и бархате, а в простой, честной рубахе… и в серой одежде. Ты ошибаешься, если хочешь найти здесь мать!

– Ещё раз, ещё раз, дорогая матушка, прости, я возвращаюсь к тебе со скорбью в сердце.

Старушка не отвечала, только движением руки, будто хотела её оттолкнуть от себя, отмахивалась от женщины.

– Иди себе туда, – сказала она с усилием, – где провела столько лет жизни, у меня нет ребёнка; когда последний раз за моей дочкой закрылась дверь, в своём сердце я забила её гроб, молилась как по умершей. Иди отсюда, иди и не позорь чистого дома нечистым дыханием.

Она договаривала эти слова, когда на пороге показался мужчина высокого роста, одетый в ремесленный фартук; открыв дверь и увидев сцену, которой сразу понять и угадать не мог, он стоял как вкопанный.

Женщина, стоявшая на коленях, услышала скрип двери; старушка почувствовала сына, глубокое молчание прервало разговор. Мария встала. Перед ней был мужчина среднего роста, с суровым лицом, который с интересом, но с какой-то насмешкой её рассматривал. С ног до головы он мерил её взглядом, а презрительно искревлённые губы, казалось, выражают чувство какого-то отвращения.

Старушка обратилась к нему взволнованным голосом:

– Это ты, Людвик! Объясни же этой красивой даме, которой вздумалось признать себя моей дочерью, что у меня нет другого ребёнка, кроме тебя.

Столяр вновь измерил взором покрасневшую женщину.

– Идите туда, откуда пришли, – сказал он, – разве вы могли бы вашу красивую салопу испачкать в этой грязной, убогой квартирке? Тут не место вам. Разве старая честная пани Бортоломеева может быть матерью такой большой пани, какую вы из себя строите! Не родит сова сокола!

И он указал ей на дверь, многозначительно хмуря брови. Мария подошла к нему и хотела взять его за руку, но ремесленник убрал её.

– Не прикасайтесь ко мне, – сказал он, – вы можете испачкаться.

– Брат! – тихо шепнула Мария. – Не зли на меня мать, ты не осуждать бы меня должен, но помочь бедной. Ведь я пришла просить только прощения, униженная, несчастная, ведь ты чувствуешь, что я страдаю, а кто оттолкнул страдающего, тому Бог засчитает жестокость!

– Ну да! Но Он также засчитает той, что покинула мать и терзала её сердце, и отреклась от своего гнезда, дабы жить более весёлой жизнью с чужаками. Он засчитает наши слёзы, слёзы матери и поздние детские слёзы.

– Брат, – сказала ещё раз Мария, – помни, как бы ты не пожалел о своей жестокости.

Она произнесла это, рыдая, а ремесленник явно смутился, поглядел на старую мать, которая плакала, – и все замолчали.

Затем женщина открыла лицо и покрасневшие от слёз глаза, со смирением отходя к порогу.

– Бог меня сюда привёл, – сказала она медленно, – чтобы я получила заслуженное наказание, а матери и брату дал в сердце чёрствость, чтобы они исполнили его для меня. Да, я заслужила его и принимаю… и благословляю вас… оно, может, снимет с меня хотя бы каплю огорчения, от которого я страдала и страдаю. Да будет воля Божья! Будьте здоровы, иду туда, откуда пришла, не увидите меня больше. Я не достойна минуты пробыть под честной крышей, которая видела вашу работу и слёзы, пролитые по ребёнку. Пусть Бог даст вам забыть о несчастной, которая никогда…

Тут плач прервал её речь, она открыла дверь и медленно вышла, но в то же мгновение Бартоломеева вскочила со стула, побежала за ней и на пороге обняла её, рыдая и повторяя:

– Дитя моё! Дитя моё!

При этом зрелище смягчился и Людвик; из его глаз покатились слёзы, он робко приблизился.

Говорить не могли. Мария ослабла и упала на стульчик, стоявший у двери.

– Воды! Воды! – сказала старушка.

Должно быть, Эмилька была за дверью, потому что едва та крикнула, она вбежала со стаканом и окропила из него бледное лицо Марии, которая со вздохом пришла в себя.

– Пути Господни неисповедимы! – сказала заплаканная Бартоломеева. – Всю святую мессу я думала только об этом потерянном ребёнке… она всю дорогу появлялась перед моими глазами. Я думала, что, пожалуй, умер.

– А! – сказал Людвик. – И мне давно не иначе казалось, только, что, верно, её уж на свете нет; ну, кто бы сказал…

И все всплакнули. Только Эмилька, плохо понимая эту сцену, стояла со стаканом, глядя то на эту красивую даму, то на отца и бабку.

Так счастливо закончилась эта встреча Марии с семьёй после восемнадцати лет отсутствия. Служанка ждала её допоздна, и только вечером увидела, что она возвращается; но так как это не раз с ней случалось, она обратила внимание только на заплаканные глаза своей госпожи.