Говорят, Марат Кукушкин не догадался прекратить съемку имашинально крутил ручку своего аппарата. Говорят, майор Фигурин потомзатребовал снятую пленку и много раз ее просматривал. Все, казалось, шлохорошо, можно даже сказать, превосходно. Вот торжественно распахиваются двери.Вот показывается торец гроба. Вот появляются крупным планом лица несущих егоСерафима и Самодурова. Пленка немая. Музыки нет. Но чувствуется, что она звучитгде-то за кадром. Бутылко и Самодуров осторожно и чинно переставляют ноги. ЛицоБутылко выражает соответствующую моменту скорбь, но в то же время видно, каксквозь скорбь проступает самодовольство, вроде он, сукин сын, заранее знает,что произойдет в следующую секунду, и торжествует злорадно.

Непоправимое всегда кажется невероятным. Вот Бутылкоподнимает правую ногу… «Стоп! Стоп!» – кричал в этом месте Фигурин. Онзадумчиво смотрел на застывший кадр, словно надеялся, что если в этом местепленку остановить, а затем пустить снова, то все пойдет как надо. Нога Бутылкоопустится на первую ступеньку крыльца, затем другая нога ступит на другуюступеньку… «Давай», – приказывал Фигурин киномеханику, и опять возникала та жекартина: неожиданно растерянное лицо Бутылко, а в следующий миг он летит скрыльца, нелепо размахивая руками.

Что было дальше, даже страшно рассказывать.

Народ пришел в ужасное возбуждение и угрожающе надвигался.

– Свят-свят-свят, – бормотала старуха в черном платочке,опять очутившаяся перед Нюрой.

– Лошадь! – скандальным голосом крикнула какая-то женщина. –Лошадь хоронют!

– Лошадь! Лошадь! – прошло по толпе.

Народ шумел. Раздался милицейский свисток. Послышался голосБорисова:

– Товарищи, успокойтесь! При чем здесь лошадь? Вот жепокойник! – кричал он, пытаясь предъявить народу Ермолкина.

В это время, как на грех, Ермолкин открыл глаза.

– Живого хоронют! – завопила все та же женщина.

– Что? – пытались понять напиравшие сзади.

– Лошадь хоронют!

– Живую лошадь хоронют!

Шпики рассыпались по толпе и толкались, не имея достаточноясных инструкций. Народ волновался. Находившийся в общей куче соломопроситель,пользуясь всеобщим возбуждением, решил выдвинуть свои экономические требования:

– Солому!

Ему ответили:

– Заткнись ты, чокнутый!

Майору Фигурину показалось, что кричат: «Свободу Чонкину!»Это впоследствии дало ему основания для просьбы об усилении местного гарнизона.

Волнение масс между тем усиливалось. Желая ввести стихию внужное русло, Борисов вскочил в похоронный грузовик и величественно поднялправую руку. В это время гнилой помидор (кто-то, щедрый, не пожалел) залепилему правый глаз. (Потом в донесении Фигурина отмечалось: «Имели место отдельныеакты террора против представителей власти».) Борисов почувствовал удар, а когдаразлепил глаз, увидел что-то красное.

– Убили! – тихо сказал Борисов и рухнул без памяти головой кобелиску.

Напряжение нарастало. Власти, стремясь овладеть положением,двинули на толпу один из военных автобусов, но он, кажется, тут же заглох.

Дело спас какой-то находчивый шпик. Вскочив на ступенькуавтобуса:

– Братцы! – прокричал он. – В раймаге карточки пшеномотоваривают!

Соскочив с подножки, он первым побежал к раймагу. Народрастерялся, ахнул и кинулся за шпиком.

Пшена, конечно, не оказалось. Народ пошумел и утих. А темвременем на площади Павших Борцов появился новый могильный холмик и жестянойобелиск, заставленный искусственными венками. Если раздвинуть венки, можно былопрочесть:

Капитан

АФАНАСИЙ ПЕТРОВИЧ МИЛЯГА

(1903–1941)

геройски погиб в бою

с белочонкинской бандой

Говорят, через некоторое время, захватив Долговский район,немцы вскрыли могилу и найденный череп передали местному краеведческому музею,где в отделе «Современный период» он лежал под стеклом. Тут же была иразъясняющая табличка с текстом на двух языках:

Череп советского комиссара Миляги.

В общей суматохе одна потеря прошла почти незамеченной…

…Ермолкин лежал уже без сознания, когда крышка гроба,отлетев, упала ему на грудь. Очнувшись, он увидел себя лежащим навзничь нахолодном булыжнике, увидел на уровне своего лица множество чьих-то ног,напрягся, но не мог вспомнить, почему он здесь и что было до этого.

Вокруг стоял шум и гам, и какой-то визгливый женский голосвыкрикивал:

– Лошадь! Лошадь хоронют!

Что-то давило грудь, он посмотрел и увидел, что на нем,закрывая его почти до подбородка, лежит крышка гроба, обтянутая краснойматерией. Какой-то человек, указывая на Ермолкина пальцем, говорил: «Вот он,покойник!», а тот же визгливый голос вопил, что хоронят живую лошадь.

Ермолкин не имел ничего против того, чтобы бытьпохороненным, но он всегда остерегался возможных ошибок.

– Вы заблуждаетесь, – поправил он с достоинством,улыбнувшись, – я не лошадь. Я Ермолкин Борис Евгеньевич.

Может быть, так он сказал, может быть, так подумал, можетбыть, и не сказал, и не подумал, а просто ему показалось, что он так сказал илитак подумал.

Голова его от слабости свернулась набок, он увидел совсемблизко что-то белое, что-то продолговатое, кажется, это был череп, да, это быллошадиный череп, он скалил зубы и пытался укусить Ермолкина в нос.

Ему не жаль было своего носа, ему теперь вообще ничего небыло жаль, он только хотел понять, почему этот череп лежит рядом с ним. Но тутже вспомнив, что кого-то хоронят, что хоронят скорее всего его самого, он ещераз посмотрел на белый продолговатый предмет и понял, что это его собственныйчереп. «Значит, правда, я – лошадь», – подумал Ермолкин. Это было странно.Странно и смешно. Он работал ответственным редактором газеты, он занимал важныйпост, и никто не заметил, что на самом деле он был просто лошадью, всего лишьлошадью, обыкновенной тягловой единицей конского поголовья.