Облезлая собака, появившись перед глазами, оскалилась икинулась, рыча, на его отдельно лежащий череп. Она впилась в череп зубами,Ермолкин понял, что сейчас ему будет очень и очень больно, он закрыл глаза, исознание его опять помрачилось.

Снова очнувшись, он увидел склонившегося над ним старика воблезлом танкистском шлеме.

– Молодой человек, – сказал старик. – Я бы на вашем местездесь не лежал. Вы можете простудиться, попасть под машину или под лошадь.

Ему и раньше приходилось встречать этого отважного пожилоготанкиста, но он не мог вспомнить, где и когда. Кажется, это было давно. Анедавно тут бегали какие-то люди, кричали, суетились, хоронили кого-то, то лиего, то ли какую-то лошадь, да, точно, лошадь, но лошадью этой был именно он.Танкист тоже сказал что-то про лошадь.

«Но, – подумал он вяло, – если я лошадь и если меняпохоронили, то почему у меня болит грудь, болит голова, почему я хочу пить ипочему вижу перед собой этого танкиста?»

Он догадался, что похоронщики просто ошиблись, похоронилиредактора вместо лошади, а лошадь или, точнее, мерин (кто-то, припомнил он,называл его мерином) случайно остался жив. И хотя у него все болело, онпочувствовал радость, он понял, что ошибки бывают приятные, он думал, что лучшебыть живым мерином, чем мертвым ответственным редактором.

Чего, однако, хочет этот танкист? Что он сказал про лошадь?Должно быть, его прислали, чтобы исправить ошибку…

Ермолкин решил притвориться человеком. Советским человеком идругом советских танкистов.

– Но если вдруг, – пропел он, улыбаясь танкисту, – нагрянетвраг матерый, он будет бит повсюду и везде…

В поле зрения рядом с танкистом появилась старуха.

– Мойша, – сказала она, – оставь ты его в покое. Ты жевидишь, он таки порядочно пьяный.

«Очень хорошо, – подумал Ермолкин. – Пусть думают, что япьяный. Лошади пьяными не бывают». Он приподнялся на локте и еле слышно, но счувством продолжил песню:

Тогда нажмут водители стартеры,

И по лесам, по сопкам, по воде…

– Я вижу, что он пьяный, – сказал танкист, – но я боюсь, чтоон простудится и получит воспаление легких.

– Мойша, – сердито возразила старуха, – ты же хорошо знаешь,эти люди, когда напьются, лежат и в лужах, и в канавах, и где угодно, онипривыкли, и у них никогда не бывает воспалений легких.

Главное было достигнуто: эти люди считали его человеком.Теперь важно было, чтобы они поскорее ушли. Ермолкин закрыл глаза и притворилсяспящим. Когда он открыл глаза, рядом с ним никого не было. Он поднялся сбольшим трудом, во всем теле была ужасная слабость, ноги дрожали иразъезжались, как у малого жеребенка. И ему подумалось, что, может быть, он и всамом деле не мерин, а всего-навсего жеребенок, может быть, ему три с половинойгода, его могут обидеть, могут зарезать, ему надо найти свою мать, она егоприкроет, она его защитит.

Он куда-то пошел, идти было трудно, болела грудь, болелаголова, очень хотелось пить.

У какого-то забора он увидел верховую лошадь, белую,красивую, с добрыми человеческими глазами. Привязанная к столбу, она стояласпокойно, но, увидев Ермолкина, повернула к нему морду и, раздувая ноздри,заржала. «Это моя мать!» – догадался Ермолкин.

– Мама! – сказал он и, встав на колени, прильнул к еевымени. – Мама! – Повторил он и, втянув в себя один из ее шершавых сосков,зачмокал вытянутыми в трубочку губами.

Почувствовав знакомое ощущение в области вымени, лошадьповернула голову, ожидая увидеть, быть может, своего жеребенка, но увиделадвуногое существо, какое-то странное, грязное и больное. Лошадь подняла заднююногу, брезгливо махнула ею, и копыто ударило Ермолкина прямо в темя.

– Мама! – заплетающимся языком пробормотал Ермолкин, лег наземлю и тут же окончательно умер.

В то утро Второй Мыслитель занемог. (В критические моментыистории, в периоды обострения внутривидовой борьбы, перед ответственнымисобраниями, на которых надо было кого-то клеймить, низвергать и топтать, емувсегда нездоровилось.) Он лежал в своей комнате, где жил один (он былхолостяк), и старательно потел под ватным одеялом, когда в дверь постучалиусловно – три раза. Мыслитель встал, сунул ноги в галоши, накинул на плечиодеяло и пошел открывать.

– Что с вами? – спросил, появившись на пороге, Первый Мыслитель.– Вы больны?

Второй Мыслитель повел себя очень странно.

– Это, собственно говоря, я должен спросить вас, что с вами?– Отступая, он придерживал одеяло, из-под которого видна была рванина голубыхтрикотажных кальсон.

– Ага, – хитро улыбнулся и подмигнул Первый Мыслитель, – вы,очевидно, имеете в виду мою голову?

– Да, именно вашу голову я имею в виду.

Допятившись до своей кровати, Второй Мыслитель лег, подтянуводеяло к подбородку, и закрыл глаза. Открыв их снова, он увидел довольное лицосвоего приятеля.

– А что, вам кажется, произошло с моей головой?

– Мне кажется, что она стала продолговатой, как огурец, ноэто, конечно, бред.

– Не больший бред, чем все остальное, – возразил ПервыйМыслитель. – Может быть, и это вам покажется бредом? – Он протянул больномусвежий номер газеты «Большевистские темпы».

Больной жадно схватил газету и заскользил глазами построчкам, надеясь что-нибудь прочесть между ними. Из сообщения «От Советскогоинформбюро» узнал, что наши войска, выполняя стратегический маневр, оставилиНиколаев и ведут местные бои в районе Великих Лук. Прочел басню СерафимаБутылко «Бешеный Барбос» («Немецкий пес Барбос Бесхвостый решил устроить «дрангнах остен», и вот по плану «Барбаросса» созвал он всех других барбосов…»). Ненайдя ничего интересного в местных новостях, больной Мыслитель дошел дочетвертой страницы и увидел в траурной рамочке: «…с глубоким прискорбием извещаюто трагической гибели ответственного…»

– Что? – вскричал больной. – Ответственный редактор? Неужелизастрелился?

– Нет, – успокоил его гость. – Просто попал под лошадь.

– А-а, – поскучнел Второй Мыслитель. Но тут же вскинулся. –Послушайте, что значит – просто попал? Вы уверены, что он просто попал? А можетбыть… – он оглянулся на дверь и понизил голос до шепота, – может быть, егопопали?