Пока.

Роланд ходил за водой вчера, и хотя сегодня была очередьЭдди, стрелок пошел снова: закинул за плечо опустевшие бурдюки и удалился, несказав ни слова. Эдди эта с его стороны любезность показалась весьмаподозрительной. Эдди совсем не желал умиляться такому великодушному жесту — даи вообще всему, что делал Роланд, уж если на то пошло, — но все-таки онневольно был тронут.

Она же внимательно его выслушала, не проронив ни слова иглядя ему прямо в глаза. Иной раз Эдди казалось, что она старше его лет напять, иной раз — на все пятнадцать. И только в одном он был уверен на стопроцентов: он потихоньку в нее влюблялся.

Когда он закончил, она еще какое-то время сидела молча,теперь — глядя мимо него, на морские волны, из которых на закате выйдут хищныеомары со своими непонятными вопросами. Их он ей описал в красках. Пусть оналучше сейчас испугается — чуть-чуть, — чем придет в ужас потом, когда онивыползут в поле зрения. Про себя он предположил, что, когда дело дойдет дотого, чтобы их скушать, она поначалу не станет к ним прикасаться после того,как услышала, что они сделали с пальцами Роланда, а потом еще их увидит своимиглазами. Но потом голод все-таки возобладает над этими дид-а-чик и дуд-а-чум.

Взгляд ее был устремлен вдаль — в пространство.

— Одетта? — тихонько позвал он спустя, наверное, пять минут.Она сказала ему, как ее зовут. Одетта Холмс. Ему показалось, что этовеликолепное имя.

Она посмотрела на него, очнувшись от задумчивости. Слегкаулыбнулась. Сказала одно только слово:

— Нет.

Он лишь поглядел на нее, не в силах найти подходящий ответ.До теперешнего момента он даже представить себе не мог, каким может бытьбезграничным это бесхитростное отрицание.

— Я не понимаю, — признался он наконец. — Что вы сейчасотрицаете?

— Вот это все. — Одетта описала рукою широкий круг (Эдди ещезаметил, какие у нее сильные руки — нежные, но очень сильные), включающий море,и небо, и пляж, и неровную гряду гор, на склонах которой стрелок, вероятно,искал сейчас воду (или, быть может, его пожирало какое-то новое и занимательноечудовище, впрочем, сейчас Эдди было не до того), короче говоря, включающий весьэтот мир.

— Я понимаю, что вы сейчас должны чувствовать. Поначалу мнетоже все это казалось каким-то ненастоящим. Невсамделишным.

Но так ли? Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что тогдаон просто смирился, принял все без вопросов, может быть, потому, что ему былохудо, ему безумно хотелось ширнуться, его буквально ломало.

— Вы потом свыкнетесь.

— Нет, — повторила она. — Я уверена, что случилось одно издвух, и даже не важно — что. Я по-прежнему в Оксфорде, штат Миссисипи. А этовсе — не на самом деле.

Она продолжала говорить. Если бы голос ее был чуть громче(или, возможно, если бы он не влюблялся в нее), ее речь вполне бы сошла запространную лекцию. Но для Эдди все это звучало гораздо лиричней, чем простолекция.

За одним исключением, — твердил он себе. На самом деле всеэто бесполезно, и тебе еще предстоит убедить ее в этом. Для ее же блага.

— У меня, наверное, была какая-то травма. Головы, —закончила она. — Они там в Оксфорде мастера орудовать топорищами и дубинками.

В Оксфорде.

Название отозвалось в сознании Эдди смутным аккордомузнавания. То, как она произнесла это слово, почему-то напомнило ему Генри…Генри и мокрые пеленки. Почему? Что? Теперь это уже не имело значения.

— Вы хотите сказать, вы считаете, что это — сон, а вы пребываетев бессознательном состоянии?

— Или в коме, — сказала она. — И не надо смотреть на менятак, как будто вы думаете, что я говорю ерунду. Потому что это не ерунда.Взгляните сюда.

Она аккуратно приподняла волосы над левым ухом, и Эддиувидел, что она носит прическу с косым пробором вовсе не потому, что следуетмоде. Пониже края волос «красовался» уродливый шрам от старой раны, а кожа нанем была не коричневая, а серовато-белая.

— Похоже, что в жизни вам здорово не повезло, — сказал Эдди.

Она раздраженно пожала плечами.

— Иногда не везло, иногда наоборот. Возможно, одно другимуравновешивалось. Я показала вам этот шрам лишь потому, что я тогда была в комецелых три недели. Мне было пять лет. И я видела сны. Много снов. Я не помню,что мне тогда снилось, но мама потом рассказывала, что они с папой знали, чтопока я разговариваю во сне, я не умру, а я, похоже, разговаривала все время,хотя мама мне говорила, что они разбирали на дюжину одно слово. Но я помню, чтоэти сны были почти как настоящие. Как наяву.

Она помедлила, оглядевшись по сторонам:

— Такие же реальные, как все это. Как вы, Эдди.

Когда она назвала его по имени, Эдди почувствовал, как порукам у него побежали мурашки. Вот именно — мурашки, а не хухры-мухры.

— И он, — она вздрогнула. — Он, по-моему, реальней всего.

— Мы настоящие. Я хочу сказать, мы реальные, что бы вы тамни думали.

Она улыбнулась ему по-доброму, хотя, как очевидно, неповерила ни единому слову.

— А как это случилось? — спросил Эдди. — Откуда у вас этотшрам?

— Какое это имеет значение? Я просто хочу подчеркнуть, чтослучившееся однажды может вполне повториться.

— И все-таки мне любопытно.

— Меня ударили кирпичом. Это случилось, когда мы в первыйраз съездили на север, в городок Элизабет, в штате Нью-Джерси. Ехали мы напоезде, в вагоне для Джима Кроу.

— Для кого?

Она недоверчиво, едва ли не пренебрежительно, покосилась нанего.

— Вы где жили, Эдди? В бомбоубежище?

— Я из другого времени, — пояснил он. — Могу я спросить,сколько вам лет, Одетта?

— Мне уже можно голосовать, но до пенсии все-такидалековато.

— Вы, как я понимаю, меня тем самым на место ставите.

— Но все же, надеюсь, не грубо, — и снова она улыбнуласьсвоей лучезарной улыбкой, и по рукам его вновь пробежали мурашки.

— Мне двадцать три, — сказал он. — Только я родился в1964-том — как раз в том году, когда Роланд вас сюда притащил.

— Но это же полный бред.

— Отнюдь. Я жил себе мирно в 1986, когда он перетащил меня.

— Да уж, — сказала она, чуть погодя, — это действительноаргумент весомый в пользу вашего утверждения, что все это — реальность, Эдди.