— Вагон Джима Кроу… это там, где положено ездить черным?

— Неграм, — поправила она. — Называть негра черным — этоневежливо, вы не находите?

— Где-то к 80-ому году вы себя сами будете так называть, —сказал Эдди. — Когда я был маленьким, назвать черного негром означало нарватьсяна драку. Все равно как назвать его ниггером или черножопым.

Она растерянно на него поглядела, а потом покачала головой.

— Ладно, вы начали рассказывать про кирпич…

— Младшая сестра моей мамы выходила замуж, — продолжилаОдетта. — Ее звали София, но мама всегда звала ее Синюшной Сестрицей, потомучто той нравился синий цвет. «Во всяком случае, ей представляется, что он ейнравится», — так поговаривала моя мама. Так что и я ее звала Синюшной Тетушкой,еще до того, как мы с ней познакомились лично. Свадьба была замечательная.После венчания еще гуляли. Гости пришли. Я даже помню, какие были подарки.

Она рассмеялась.

— Детям подарки всегда кажутся чем-то необыкновенным,правда, Эдди?

Он улыбнулся.

— Да, это вы верно подметили. Подарки забыть невозможно. Нитого, что дарили тебе, ни того, что дарили другим.

— К тому времени папа уже начинал делать деньги. Я помню,как мама еще говорила, что мы потихонечку идем в гору. Это так она называла, иоднажды, я помню, я ей рассказала, что подружка моя, с которой я всегда играла,спросила, богатый ли у меня папа, а мама велела мне отвечать всем приятелям,если кто-то еще вдруг задаст этот вопрос, именно так: что мы потихонечку идем вгору.

— В общем, они были уже в состоянии подарить СинюшнойТетушке на свадьбу прелестный фарфоровый сервиз, я и помню…

Голос ее сорвался. Она рассеянно поднесла руку к виску ипотерла его, как будто у нее начинала болеть голова.

— Помните — что, Одетта?

— Помню, как мама ей подарила кое-что особенное.

— Что?

— Простите, Эдди. У меня голова разболелась. Что-то язык уменя заплетается, и вообще я не знаю, зачем я вас беспокою своей болтовней?

— Вы не хотите рассказывать?

— Нет. Я расскажу. Я хочу рассказать, что мама ей подарилаодну особенную тарелку. Белую с тонкой синей вязью по краю. — Одеттаулыбнулась, но Эдди показалось, что это была не слишком довольная улыбка.Чем-то это воспоминание ее тревожило. Оно полностью поглотило ее, а тойситуации, прямо скажем — необыкновенной, в которой она сейчас оказалась икоторая, казалось бы, должна полностью поглотить все ее мысли, такое с еестороны поведение было несколько странноватым, и это встревожило Эдди.

— В моей памяти я вижу эту тарелку так же ясно и четко, каксейчас вижу вас, Эдди. Мама подарила Синюшной Тетушке эту тарелку, а тарасплакалась и никак не могла успокоиться. Наверное, когда они с мамой былидетьми, ей понравилась точно такая же тарелка, но их родители были не всостоянии купить ей подобную вещь. В детстве у мамы с сестрой не было никаких«особенных» штук. После свадьбы Синюшная Тетушка с мужем отправились на медовыймесяц в Грейт-Смоукис. На поезде, — Она внимательно посмотрела на Эдди.

— В вагоне для Джима Кроу, — сказал он.

— Точно так! В вагоне для Кроу! В то время все негры такездили, и ели они тоже в этом вагоне. Против этого мы и выступили в Оксфорде.

Она поглядела на него, видимо, предполагая, что он снованачнет уверять ее, будто все это — на самом деле, но Эдди застрял в паутинесвоих собственных воспоминаний: мокрые пеленки и это слово. Оксфорд. И внезапнопришли и другие слова — строка из песни, которую Генри мурлыкал не переставая,пока мама не велела ему замолчать, пожалуйста. Ей хотелось послушать УолтераКронкайта.

Надо бы поскорей разобраться. Вот эти слова. Вот строка изтой песни, которую Генри гнусаво мурлыкал себе под нос. Эдди попыталсявспомнить другие строчки, но не сумел. И не удивительно. Ему тогда было небольше трех лет. Надо бы поскорей разобраться. От этих слов по спине егопобежали мурашки.

— Эдди, что с вами?

— Ничего. А что?

— Вы дрожите.

Он улыбнулся.

— Это, должно быть, утенок Дональд проковылял по моеймогиле.

Она рассмеялась.

— Во всяком случае, я не испортила свадьбу. Это случилось,когда мы возвращались на вокзал. Мы переночевали у подруги Синюшной Тетушки, аутром папа вызвал такси. Такси приехало очень быстро, но как только шоферувидел, что мы цветные, он укатил с такой скоростью, как будто у него волосы наголове горели или в заднице шило свербило. Подруга Синюшной Тетушки уехала чутьпораньше, с нашим багажом — а его было немало: мы собирались еще на неделькусъездить в Нью-Йорк. Я еще помню, как папа сказал, что ему не терпится увидеть,как засияет мое лицо, когда в Центральном парке пробьют часы и на них затанцуютзверушки.

Когда машина уехала, папа сказал, что мы вполне можем дойтидо вокзала пешком. Мама тут же согласилась и заявила, что это прекрасная мысль,что идти здесь не больше мили и нам будет очень полезно размять ноги после трехсуток в поезде и перед новой поездкой еще на полдня. Отец сказал: да, и погодак тому же чудесная, — но я поняла, даже в свои пять лет, что папа взбешен, амама обижена, и оба они боялись вызвать еще такси, чтобы не повторилось то жесамое.

Так что мы пошли пешком. Я шла по внутренней сторонетротуара, потому что мама боялась подпускать меня близко к проезжей части. Яшла и все думала, что хотел сказать папа, когда говорил, что у меня засияетлицо, когда я увижу эти часы в Центральном парке — зажжется, как лампочка? И небудет ли мне тогда больно? И именно в этот момент мне на голову упал кирпич. Вглазах у меня потемнело, и какое-то время была одна темнота, а потом началисьсны. Очень яркие сны. Как живые.

Она улыбнулась.

— Как этот сон, Эдди.

— Кирпич сам упал или его кто-то бросил?

— Никого не нашли. Мама потом мне сказала — уже гораздопозднее, когда мне было уже лет шестнадцать, — что полиция побывала в том доме,в жилом доме, предназначенном под снос, и они обнаружили, что в одном месте нафасаде не хватает кирпичей, а какие остались, вот-вот упадут. Как раз под окномчетвертого этажа. Но люди в том доме бывали. И особенно по ночам.

— Понятно, — вставил Эдди.

— Никто не видел, чтобы из дома кто-то выходил, так чтопроизошедшее посчитали несчастным случаем. Мама потом говорила, что она так идумала, но мне кажется, что она врала. Она даже мне не рассказала, что по этомуповоду думал отец. Они оба все еще переживали, что таксист тогда, как толькоувидел нас, развернулся и уехал. И, по-моему, именно этот поступок таксистаубедил их в том, что кто-то в том доме выглянул из окна, увидел, что мы идем, ирешил бросить кирпич на голову черномазым. А скоро появятся эти ваши омары?