За вечерним чаем Тео успокоил ее:

— Солнышко, ты слишком много волнуешься. Сама подумай, ты ведь ничего не натворила, почему тогда переживаешь?

— Не знаю, — призналась Аста. — Вдруг Беатрис мной недовольна? Или…

Она рассказала, как они с Эриком нашли старую газету, какие у них возникли вопросы, что потом было.

— Вдруг она решила, что это из-за меня он догадался о случившемся?

— Глупости, — решительно объявил историк. — Это хорошо, что они поговорили наконец, так проще. А ты не надумывай себе всякого. Иди, и все узнаешь.

* * *

— Тебе нравится твоя работа? — спросила Беатрис, когда Аста присела напротив нее за стол. В этот раз он снова был заставлен всякими вкусностями.

Аста, размешивая сахар в чашке, ответила без запинки:

— Да. Нравится. А что?

— И ты хотела бы дальше проводить в Хранилище большую часть времени?

— Ну… — Аста вновь вспомнила старый совет насчет собеседований: если не знаешь, отвечай честно. — Я не знаю. Иногда я думаю о том, что дальше. Но пока мне все очень нравится, правда.

Сеньора улыбнулась:

— У меня есть к тебе предложение. В комитет Хранителей Истории нужен помощник или помощница — говорить с людьми, записывать воспоминания, сохранять материалы. Что-то среднее между работой журналиста и архивариуса. Это всего несколько часов в неделю, и ты могла бы совмещать с основной работой. Инга не против, тем более обязанности частично пересекаются. Что скажешь?

Самой узнавать и записывать истории! Не только перебирать и выдавать книги, но и, может быть, написать в одну из них свою главу! Как же это здорово!

— Я согласна, — ответила Аста, особо не раздумывая, и добавила: — Тео обрадуется! Он тоже как-то сказал, что я могла бы работать над сохранением истории города. Только вот… — Она смущенно уставилась в стол. — Я всегда думала, что это для тех, кто здесь родился. Чтобы хранить историю, надо быть связанным с этим местом корнями или хотя бы прожить здесь долго. А мне вроде как даже нечего хранить…

— Но ведь здесь началась твоя новая жизнь. И тебе есть что хранить — вы с Эриком сейчас творите историю. Будет здорово, если ты по ходу будешь делать заметки, а потом из этого получится хроника. К тому же, — добавила Беатрис уже привычным деловым тоном, — эта должность дает право голоса в городском совете, так что на настоящее и будущее города ты тоже сможешь повлиять. Да и Тео нужна помощь, хоть он в этом не признается. Все-таки иногда он чувствует себя не совсем хорошо…

Тут Аста подумала, что сеньора тоже выглядит неважно. Она, как всегда, была безупречно одета и причесана, но заметно похудела, рукава платья болтались, будто пустые, под глазами залегли глубокие тени, которые не скрывала пудра и не прогоняла улыбка. И злое, затравленное бессилие затаилось во взгляде, молчаливая покорность перед чем-то неотвратимым.

— А как вы себя чувствуете? — спросила Аста, отбросив все сомнения.

Лучше спросить и не получить ответа, чем потом мучиться из-за того, что не спросила. Что-то было не так, в самом воздухе, уже осеннем, висела тревога.

Ответом стали все та же улыбка и странная фраза, которую Аста никогда не забудет:

— Я намерена дожить до развязки, какой бы она ни была.

* * *

И вот настал канун равноденствия. В этот вечер, после наступления сумерек, тянули жребий — кто и когда будет проходить посвящение. В этот раз новичков было много, и, так как каждому требовалось около часа, их решили распределить на несколько ночей — с приближением рассвета духи должны были или принять человеческое обличье, или скрыться в своих убежищах до темноты.

По жребию выпало, что Давид пройдет посвящение в первую ночь, а Ким — в числе последних. Ни с кем меняться было нельзя — случайность при жеребьевке считалась частью судьбы воина, и ее следовало принять как есть.

— Ничего, — сказала сыновьям госпожа Лёвенберг, когда объявили результаты. — Значит, Давид поедет в Мюнхен первым, а ты, Ким, потом к нему присоединишься. В любом случае с новыми способностями следить вам будет легче.

Ким молча кивнул. Его вдруг охватила тупая, покорная бесчувственность. Он так и не придумал ничего толкового, так ни на что и не решился. И даже ненависти к себе уже не осталось. Не осталось прежних страстных порывов, желаний и стремлений, кроме одного — исчезнуть. Раствориться без следа в окружающем мире и больше ни о чем никогда не думать.

В вечер посвящения все участники (не только назначенные в первую ночь) собрались на горном уступе у входа в поселение Союзников. Ким никогда еще не был так близко, обычно сюда приходили только мать с Рихтером да реттеры. От скал, нагромождений острого бездушного камня возрастом в миллионы лет, тянуло холодом. В осеннем небе поблескивали крупные, как сребреники, звезды, за горами шумел вековой лес. Ким, стоя в тени скалы, плотнее запахнул накидку и бездумно уставился на освещенную восковыми свечами площадку, на которой толпились первые новички. Сказал себе, надеясь почувствовать хотя бы страх: «Если я не решусь, то скоро буду на их месте». И ничего не почувствовал.

Сам обряд посвящения был донельзя простым. Каждому наносили на запястье знак несмываемыми чернилами — личную сигиллу духа-Союзника. Также для каждого реттера-новобранца старшие воины изготавливали амулет — подвеску на шнурке, сделанную из чего-то принадлежавшего духу при жизни. В ход шли черепки посуды, кусочки одежды и другие личные вещи, хранившиеся в поселении. Над амулетом читали заклинание-договор, после чего новобранцу прокалывали палец, и он оставлял на амулете каплю своей крови. Дальше нужно было лечь на землю в кругу свечей (холодный камень покрывали звериными шкурами) и ждать, пока воля духа-Союзника соединится с собственной.

Некоторые умирали при посвящении, но никто не знал почему. Союзники говорили в таких случаях, что умерший оказался недостаточно силен для службы или нечист помыслами. Ким подумал об этом уже в который раз. Он знал: гадать бесполезно. Если это правда, то ему остается или умереть, или бежать, третьего не дано.

Давид оказался самым первым. Он уверенно вступил в круг свечей, где уже стояли старшие воины-реттеры. Выслушал договор, сказал без запинки и раздумий: «Я согласен», уколол палец специально заготовленной для этого булавкой, поставил отпечаток, принял из рук старшего амулет и надел на себя. Потом лег навзничь на шкуры и закрыл глаза. Все стали ждать.

Ким смотрел на него, лежащего на земле, смотрел на пляску теней на щеках, на опущенные ресницы, на пальцы, тонувшие в густом меху. И вдруг ясно понял: он потерял брата навсегда. Будто это было не посвящение, а похороны, и обряд разделил их навечно, оставив его одного по эту сторону черты.

Долгое время ничего не происходило. Давид лежал неподвижно, ровно дыша, и, казалось, просто спал. Потом вдруг резко открыл глаза и сел, словно разбуженный каким-то зовом, никому, кроме него, не слышимым. Встал во весь рост, огляделся по сторонам и выдохнул: