человеком, происходившим из народа, получившем образование не из бумаги, а из опыта, мышления и трудных путей собственных проб и головы.

Он не надеялся найти там такого здравого смысла, спокойной рассудительности и ясного взгляда на свет и его дела. Андрюшка был одарён природой довольно быстрым умом, разные жизненные обстоятельства позволили ему узнать человека и товарищеские отношения, по крайней мере, в той сфере, с которой имел контакт, хоть далёкий. Нужно было удивляться суровости и рассудительности лесника, который из некоторой вежливости к гостю, когда его спрашивали о чём-то прямо, никогда не скрывал от него правды.

В первые дни, сразу после того как поселился в хате, Юлиуш начал говорить с ним о революции; стражник долго слушал в молчании, не хотел ничего отвечать, наконец сказал, обеспокоенный:

– Дай Боже счастье тем, кто хорошо мыслит и добра желает.

– А вы не хотите Польшу и свободу?

– Мы, бедные людишки, не научились ни вашу Польшу любить, ни большей свободы желать… мы не знаем толком, о чём идёт речь. Нас почти не касается то, что вас обременяет; мы, правду сказать, довольно равнодушны. Какими вы нас сделали, такими мы и стали…

Последние слова поразили Юлиуша, они были полны горькой правды; крестьянин не знал той матери, ради которой ему приказали сражаться, а не был уверен, не будет ли свобода других для него более тяжёлой неволей.

Из дальнейших бесед Юлиуш убедился, что Андрюшка имел отвращение к нападениям чужаков, но почти равное отвращение скрывалось под внешним равнодушием и доброжелательством для своих братьев и другим слоям общества. Крестьянин не верил им, боялся, был обескуражен. Для того, кто общался с народом, не было тайной, что рассчитывать на него могли только те, что знали его из бумаг, книг и теории.

По правде говоря, просвещение могло сделать из него лучших граждан родины, но для него нужно было время и немало работы.

Юлиуш вместе с другими думал, что народ в конце концов даст себя привлечь очарованием кровавой драмы; он, действительно, не ошибся, народ подчинился впечатлению того геройского посвящения, но только сила и победа могли побудить его к действию, а жертвенность только позже должна была отпечатать на умах то клеймо, результат которого принадлежит будущему. Когда могилы зарастут дёрном и чертополохом, из них встанут для преображения людей духи. Пролитая кровь должна впитаться в землю, прежде чем даст урожай.

Поставленный на страже в этом безлюдье Юлиуш много размышлял, были для него дни тяжёлой тоски и невыносимые часы скуки… тогда он слушал шум лесов, вместе с Левком сидел у избы и оба смотрели в зелёные глубины, ожидая, не появится ли кто-нибудь на пустынном тракте. Трудно поверить, чтобы в постоянном страхе, неопределённости и постоянных предосторожностях, которые нужно было предпринимать для себя и доверенного дела, Юлиуш мог быть способен на какую-либо работу. Несмотря на это, его удивительный характер велел искать ему в ней успокоения, усыпления души. Он взял с собой Шекспира и Платона, и если не сидел над расчётами или не поил и не дурачил приграничных стражников, погружался в бессмертные слова человеческой мысли, дабы забыть о том, что его окружало и ожидало.

Это изображает человека с определённой точки зрения; любовь к падшей женщине, преданность делу, в победу которого верил слабо или совсем не верил, горячее участие в менее заманчивой работе и подкрепление у источника чистого гения… Как часто человек состоит из подобных противоречий!

Таким его делает врождённая искорка духа, тяжёлая жизнь и опьянение разными понятиями. Скептик одинаково верил в величие самоотречения и в эффективность жертв для человечества, хотя бы на первый взгляд напрасных. Со многими другими он сильно верил, что польская революция, не достигнув той цели, какую наметила, дойдёт до другой, может, более важной, чем та, которую она поставила перед собой. Так старые алхимики, работая над изготовлением золота, невольно находили разные комбинации, которые послужили науке и людям для дальнейшего прогресса.

Однажды вечером Юлиуш сидел так перед хатой, по своей привычке, посадив Левка с настороженными ушами на страже рядом с собой, когда в глубине леса послышался какой-то шелест.

Сначала собака почувствовала чьё-то приближение, прежде чем его уловил Юлиуш.

Торчащие уши Левка, потом тревожное потягивание носом, позже отрывистый лай объявляли что-то необычное; наконец он сорвался и выбрал позицию перед хатой. Обычно Левек по-другому чувствовал возвращение домой Андрюшки; тогда он молча крутился, радостный, лаял, но весело, выбегал прямо до первых кустов и, вертя хвостом, возвращался, рассказывая детям и жене о своей радости. Уже знали, что хозяин был близко. В том случае, если он кого-нибудь вёл с собой, радость собаки была смешана с капелькой беспокойства. В этот раз, очевидно, приближался кто-то совсем чужой, потому что пёс очень крутился и грозно лаял, чуть ли не выл.

Напряжённое ухо Юлиуша, который бросил Шекспира на первом акте «Цимбелина», напрасно пыталось уловить какой-нибудь шорох в отдалении; в лесу царила глубочайшая тишина, иногда только шелест, словно задетых пробегающим зверем ветвей, прерывал молчание пущи.

Однако же беспокойство собаки что-то обозначало, на всякий случай Юлиуш пошёл за револьвером и положил его в карман; всего следовало ожидать. Те, что за деньги перевозили оружие, равно за деньги могли предать. Виселица или тюрьма грозили переодетому агенту по доставке оружия.

Собака выбежала далеко по тропинке, ведущей не в местечко, а к польской границе, и начала ужасно лаять, потом замолчала, заскулила, радостно затявкала и первая показалась на пороге… за ней шёл Андрюшка, за Андрюшкой какой-то незнакомый мужчина невысокого роста, одетый в чёрное, с лёгким ружьём на спине.

Юлиуш встал и внимательно присматривался, кого ему привели, когда вдруг побледнел и заломил руки; в бледном лице пришельца он узнал переодетую Марию. В его голове не могло поместиться, как она туда попала… его одновременно охватили какой-то стыд, гнев, благодарность… наконец по голове молнией пролетела мысль, что так же, как она, и чужак мог о нём узнать. Всё это продолжалось только мгновение, потому что бедная женщина уже бросила ему на плечи руки с плачем и приветствовала, не в состоянии вымолвить ни слова.

Сумрачный Андрюшка стоял и смотрел; несмотря на отличную маскировку, когда провожал путника, он понял, что это была женщина, и по его старой голове бегали странные мысли. Довольно хладнокровный человек, он чувствовал себя сильно взволнованным этим самоотречением, и его сердце спрашивало: что в этом деле такое мощное, чтобы ради него люди рисковали жизнью, спокойствием, деньгами, своей честью и всем? Пример говорил ему и убеждал, что в