В тот же вечер переодетая женщина повторно вышла из дома в Краковском предместье на Новосенаторскую улицу и постучала в ту же дверь, которая вчера ей открылась. На столике горела тусклая лампа, как раньше, и сидел мужчина с безоблачным лицом, с книгой; на лице было разлито какое-то чувство блаженного умиротворения – редкое в эти минуты, когда все жили горячкой.

– Я сегодня пришла к тебе более чистая, – воскликнула она от двери, – сегодня был великий день в моей жизни. После десятка лет я снова увидела мать, отыскала семью и на эту недостойную голову легло материнское благословение; сегодня я впервые за долгое время молилась. А всем этим я обязана тебе, Юлиуш, – сказала она с пылом, – господин мой! Ты вчера добрым словом воскресил умершее сердце, оно сегодня не отступило перед унижением, выдержало сильную боль, испытало страшную кару и дождалось утешения.

– Как это? Значит, ты… – спросил Юлиуш. – Ты…

– Я полька! – отчеканила смело Мария, – я дочь бедной женщины, я ребёнок того города, которого долго стыдилась и от которого отказывалась. Не хочу дольше пятнать ложью уст, которые ты очистил как пылающим углём, я расскажу правду. О! Тяжёлым прошлым я заработала этот аристократический вид, эту иностранную внешность. Моя молодость сбежала туда… вплоть до несчастного дня, когда испорченный и бессовестный человек не потащил меня за собой. Это был русский… он увёз меня наполовину силой с собой, в свою столицу, он воспитал меня инструментом разврата… потом бросил, пресытившись. О! Не заставляй меня рассказывать тебе, какие я прошла перипетии, от воспоминания о них я вся дрожу. В этом много моей вины, но в сто раз больше вина того, кто меня, незнакомую со светом, не знающую жизни, потянул с собой в эту лужу. Я не могла из неё выйти чистой; работали над тем, чтобы в моей душе не осталось искорки веры в благородство человека. У каждого из них была мягкость барашка и ангельские слова вначале, тигриное безразличие и слова дьявола, когда входил в доверие.

Она закрыла глаза.

– Не будем говорить об этом, не будем! – воскликнула она. – Я хотела бы, как Данте, напиться из Леты, забыть всё прошлое, прямо до вчерашнего вечера… разреши мне поплакать, слёзы очищают, а потом из жалости поговорим о тебе… не обо мне.

– Давай поговорим обо мне, я именно и хотел поведать тебе что-нибудь о себе, – сказал Юлиуш, – кое-что очень важное.

– А! Ты нагоняешь на меня страх.

– Не бойся преждевременно, но приготовься к тому, к чему сегодня должны быть готовы все матери, сёстры и жёны. Революция почти началась, через несколько дней она расширится, и я пойду с другими.

– Ради Бога! Ты должен остановить её! – крикнула женщина, заломив руки.

– Её уже ничто не сдержит!

– Неужели ты не видишь её последствий, это только страшная и напрасная жертва.

– Ничто в мире не напрасно, каждой жертвой воспользуемся мы или наши враги. Я не верю в успех, в победу свободы… но я понимаю долг. Куда идёт весь народ, туда все обязаны пойти; если на смерть, то на смерть, но вместе.

– Боже мой! – воскликнула женщина. – Ты так холодно это говоришь.

– Ты ошибаешься, Мария, я горячо чувствую и говорю, но когда более молодые жизни и более великие надежды охотно идут под меч палача, негоже убирать старшей головы и увядшего сердца. Я должен пойти и пойду…

– Мой Юлек и пане мой! И ты… а! Что же мне делать? Для того мне засветило счастье, чтобы я так быстро его потеряла?..

– Мария, счастье нужно выпить как шампанское, сразу до дня, а то из него газы уйдут и станет обычным напитком и без вкуса. Природа счастья такова, что должна быть короткой… чаще надеждой, чем реальностью. Никогда не нужно допивать до мути.

– Но нет, – прервала вдруг женщина, – нет! Нет! Ты не пойдёшь. Этого не может быть! Я тебя не отпущу!

– Пойду, Мария! Ты меня знаешь, я не говорю ни слова, долго и глубоко его не обдумав; раз его скажу, то исполню.

Она поглядела ему в глаза.

– Пойдёшь? – спросила она.

– Пойду.

– Хорошо, тогда и я с тобой! Это также не подлежит сомнению, я иду!

– Что ты задумала?

– И я тоже слов на ветер не бросаю; погибнем вместе, или вместе спасёмся.

Юлиуш поглядел на неё, скорее с интересом исследователя, чем со страстью любовника, но в побледневшем лице вычитал только сильнейшее решение.

– Ты была бы для меня постоянной заботой, – сказал он, – бесконечным страхом; я это не разрешаю.

– О! Не буду спрашивать разрешения, – отпарировала она, – пойдёшь ты – пойду и я. Это несомненно. Не будем об этом говорить.

– А если я буду тебя умолять?

– Нет! Нет! Ничто не изменит моего решения. Довольно! В другом случае я, может, выслушала бы тебя, сейчас не могу, сама себя боюсь. Чувствую, что стала лучше, чище… счастливей, и не верю себе и силе этого чувства; не хочу ни испытывать его, ни подвергать его перемене, которая меня бы убила. Я предпочитаю пойти, погибнуть, а любить тебя!

Юлиуш мгновение ничего не отвечал.

– Ты измеряешь себя силами души и сердца, – сказал он после короткого молчания, – но ты избалована, никогда не испытывала той жизни лишений и неудобств, какие нас ждут. Ты всё выдержишь, а не перенесёшь твёрдой скамейки и чёрного хлеба. Где-то чудесно поведал Иоганн Павел Рихтер: «Жизнь научила меня переносить презрение, недостаток, всё – кроме скрипа ставни». Ты тоже переносила бы, может, всё, кроме грязной воды и сухого хлеба.

Мария улыбнулась.

– Я говорила тебе, кто я… девочка с улицы, дочь бедной матери; я вспомню лишения детских лет и проживу им. Жизнь меня баловала, но эти её ласки сейчас пробуждают во мне только отвращение; отрезвлюсь большим страданием. Увидишь, оно мне вернёт мою молодость.

На этом разговор окончился и перешёл в тихий шёпот, которого никто, кроме Бога, подслушать не мог.

* * *

Несколько месяцев прошло с того времени, как начался наш роман; вся страна металась в этом героическом усилии, которое должно было окончиться так жестоко пролитыми слезами и кровью; все бежали доказать эту готовность детей защитить мать, с этого надеялись получить не выгоды для неё, но только надлежащую им честь. Да, не было расчёта в самопожертвовании, но веселая жертва, беспримерно великая, потому что не требующая никакой награды. Время и люди сделали её ещё огромней, даже отказываясь признать её.

Не стоит заблуждаться, этого признания мы не имели, старались его получить, наши бесчисленные друзья