Сидящий на катафалке брат Деодат водил кругом ничего непонимающими глазами, переводя их со стоящих на коленях конфратров[204]на Шарлея с епитрахилью на шее и Рейневана. От Рейневана – на гиганта Самсона,все еще рассматривающего свои руки и живот, с молящегося аббата – на монахов,которые в этот момент прибежали с кружкой дерьма и медной сковородой.

– Кто-нибудь, – спросил бывший одержимый, –объяснит мне, что тут происходит?

в которой Шарлей после того, как они покинули монастырьбенедиктинцев, излагает Рейневану свою философию бытия, сводя ее – в порядке упрощения– к тезе, что в жизни бывает достаточно спущенных штанов и минутногоневнимания, чтобы какой-нибудь недоброхот добрался до твоей задницы. Черезминуту жизнь подтвердила эти рассуждения во всей их полноте и деталях. Иззатруднительного положения Шарлея спасает некто, кого читатель уже знает,вернее, ему кажется, будто знает

Экзорцирование у бенедиктинцев – хоть оно в принципе иувенчалось успехом – еще больше усилило неприязнь Рейневана к Шарлею,неприязнь, возникшую, можно сказать, с первого взгляда и усилившуюся послеслучая с дедом-попрошайкой. Рейневан уже понимал, что полностью зависит отдемерита и без него не управится и что в принципе у операции по освобождениюего любимой Адели в одиночку исчезающе малые шансы на успех. Пониманиепониманием, зависимость зависимостью, однако неприязнь была, докучала и злила,как полусломанный ноготь, как ломанный зуб, как заноза в подушечке пальца. Апозы и высказывания Шарлея ее только усугубляли.

Спор или, скорее, диспут разгорелся вечером, после того какони покинули монастырь и находились, если верить демериту, совсем недалеко отСвидницы. Парадоксально, но Рейневан вспомнил экзорциские шельмовства Шарлея ипринялся ему указывать на них во время поглощения даров, обретенных именно врезультате шельмовства, потому что благодарные бенедиктинцы вручили им напрощание солидный сверток, в котором оказались ржаной хлеб, десяток яблок,несколько яиц вкрутую, кружок копченой говяжьей колбасы и толстая кишкапо-польски, набитая гречневой кашей.

В том месте, где уже разрушенная частично плотинаперегораживала речку и образовывался разлив, путники сидели на сухом склоне уопушки бора и вечеряли, посматривая на опускающееся все ниже к верхушкам сосенсолнце. И дискутировали. Рейневан пустился было в восхваление этических норм ипорицание любых обманов. Шарлей тут же осадил его.

– Я не принимаю, – заявил он, выплевывая скорлупкине до конца облупленного яйца, – моральных поучений от людей, привыкшихтрахать чужих жен.

– Сколько еще раз, – взъерепенилсяРейневан, – ты прикажешь повторять, что это совершенно разные вещи.Несравнимые.

– Сравнимые, Рейнмар, сравнимые.

– Интересно!

Шарлей упёр краюху хлеба в живот и отрезал новый ломоть.

– Нас отличает, – начал он, набив хлебомрот, – как легко заметить, опыт и жизненная мудрость. Потому то, что тыделаешь инстинктивно, руководствуясь простым детским стремлением кудовлетворению склонностей, я делаю подумав и планово. Но в основе всегда лежитодно и то же. А именно убежденность, кстати, совершенно справедливая, чтоследует принимать во внимание самого себя, свое благо и свое удовольствие,остальное же, ежели оно моему благу и моему удовольствию ничего не дает, можетспокойно провалиться пропадом, ибо какое мне дело до всего прочего, если оно нив чем не может мне служить. Не прерывай. Прелести твоей возлюбленной Адели былидля тебя вроде конфетки для ребенка. Чтобы поиметь возможность лизнуть ее, тызабывал обо всем. Важно было только твое удовольствие. Нет, не пытайсяоправдаться любовью, цитировать Петрарку и Вольфрама фон Эшенбаха. Любовь –тоже удовольствие, к тому же одно из самых эгоистичных, какие мне известны.

– И слушать не хочу.

– In summa, – спокойно продолжал демерит, –наши жизненные программы ничем не различаются, поскольку исходят из principium:все, что я делаю, должно служить мне. Значение имеет мое личное благо,удовлетворение, выгода и счастье, а все остальное – пропади оно пропадом.Различает же нас…

– Ага, все-таки…

– …умение мыслить перспективно. Я, несмотря на частыеискушения, сдерживаюсь по мере возможности от хендоженья чужих жен, посколькуперспективное мышление подсказывает, что это не только не принесет мне пользы,но совсем наоборот – причинит хлопоты. Нищих, как тот позавчерашний дед, я небалую подачками не из-за скупости, а лишь потому, что такое добродейство мненичего не дает и даже наоборот – мешает… деньги убивают, а о человекескладывается мнение как о дурне и простофиле. А поскольку простофиль и дурней infinitusest numerus,[205] постольку я сам выманиваю у кого и сколькоудастся. Не предоставляя никаких льгот бенедиктинцам. И другим монашескиморденам. Ты понял?

– Понял, – Рейневан откусил от яблока, – зачто ты сидел в каталажке.

– Ничего ты не понял. Впрочем, времени научиться у насхоть отбавляй. До Венгрии путь далек.

– А я туда доберусь? Целым и невредимым?

– Что ты хочешь этим сказать?

– А то, что слушаю я тебя, слушаю и чувствую себя всебольшим простофилей, который в любой момент может стать жертвенным барашком наалтаре твоего личного блага. В числе тех «остальных», на которых тебе плевать.

– Смотри-ка, – обрадовался Шарлей, – а ты,однако, делаешь успехи. Начинаешь рассуждать разумно. Если забыть о бесподобномсарказме – ты уже начинаешь улавливать основной жизненный закон: законограниченного доверия. Суть которого в том, что окружающий нас мир непрестаннотебя подлавливает, ни за что не упустит оказии унизить тебя, подстроитьнеприятность или обидеть. Что он только и ждет, когда ты спустишь портки, чтобытут же приняться за твою голую задницу.

Рейневан фыркнул.

– Из чего, – не дал себя сбить с мыслидемерит, – следуют два вывода. Primo: никогда не доверяй и никогда не верьв намерения. Secundo: если ты сам кого-то обидел или поступил несправедливо, немайся угрызениями совести. Просто ты оказался шустрее, действовал превентивно…

– Замолкни!

– Что значит замолкни? Я говорю истинную правду иисповедую принцип свободы слова. Свобода…

– Замолкни, псякрев. Я что-то слышу. Сюда кто-топодбирается…

– Не иначе – оборотень! – хохотнул Шарлей. –Жуткий человековолк! Ужас здешних мест.