Когда они покидали монастырь, заботливые монахипредостерегли их и посоветовали быть внимательными. В округе, сказали они,особенно во время полнолуния, уже некоторое время разбойничает ликантроп, тоесть человековолк, или оборотень, или человек, силами ада превращенный вволкообразного монстра. Предупреждение здорово развеселило Шарлея, который напротяжении нескольких стае смеялся до упаду и измывался над суевернымимонахами. Рейневан тоже не очень верил в человековолка и оборотней, однако несмеялся.

– Я слышу, – сказал он, – чьи-то шаги. Кто-топриближается. Это ясно как день.

В чаще предупреждающе заскрипела сойка. Зафыркали лошади.Хрустнула ветка. Шарлей заслонил глаза рукой, заходящее солнце слепило.

– Чтоб тя черт, – проговорил он себе поднос. – Только этого нам недоставало. Нет, ты глянь, кто к нам приперся.

– Неужто… – заикаясь начал Рейневан. – Этоже…

– Бенедиктинская дубина, – подтвердил егоподозрения Шарлей. – Монастырский великан. Беовульф Мёдоед. Горшколаз сбиблейским именем. Как там его? Голиаф, что ли?

– Самсон.

– И верно, Самсон. Не обращай на него внимания.

– Что ему тут надо?

– Не обращай внимания. Может, уйдет. Своей дорогой,куда бы она ни вела.

Однако не походило на то, что Самсон собирается уйти. Совсемнаоборот, походило на то, что он достиг конца пути, потому что уселся нарасположенном в трех шагах от них пне. И сидел, повернувшись к ним опухшимлицом полудурня. Впрочем, лицо было чистое, гораздо чище, чем прежде. Исчезли изасохшие сопли под носом. Однако гигант все еще источал слабый запах меда.

– Ну что ж, – откашлялся Рейневан. –Гостеприимство обязывает…

– Я знал, – прервал Шарлей и вздохнул. – Язнал, что ты это скажешь. Эй, ты! Самсон! Укротитель филистимлян. Проголодался?

– Проголодался? – Не дождавшись ответа, Шарлейпоказал придурку кусок кишки, совсем так, словно подманивал собаку иликошку. – Бери. Ты меня понимаешь? На, ко мне, ко мне! Мням-мням! Съешь?

– Благодарю, – вдруг ответил гигант – неожиданночетко и вполне осмысленно. – Не воспользуюсь. Я не голоден.

– Странное дело, – заворчал Шарлей, наклоняясь куху Рейневана. – Откуда он тут взялся? Шел за нами? Но ведь он вроде быпостоянно таскается за братом Деодатом, нашим недавним пациентом… От монастырянас отделяет добрая миля, чтобы сюда добраться, он должен был отправиться сразуже вслед за нами. И быстро идти. Зачем?

– Спроси его.

– Спрошу. Когда придет время. А пока что для верностибудем разговаривать по-латыни.

– Bene.[206]

Солнце опускалось все ниже над темным бором, курлыкалилетящие на запад журавли, начали громкий концерт лягушки в болоте у речки. А насухом склоне на краю леса, словно в университетском актовом зале, звучала речьВергилия.

Рейневан неведомо уже в который раз – но впервые по-латыни –излагал недавнюю историю и описывал перипетии. Шарлей слушал либо делал вид,что слушает. Монастырский здоровила Самсон тупо рассматривал неизвестно что, ана его пухлой физиономии, как и раньше, не было заметно никаких признаковэмоций.

Повествование Рейневана было, надо понимать, тольковступлением к основному делу – попытке вовлечь Шарлея в наступательную операциюпротив Стерчей. Конечно, из этого ничего не получилось. Даже когда Рейневанвздумал прельстить демерита возможностью заработать крупные деньги, понятия,впрочем, не имея, откуда в случае успеха возьмется такая сумма. Однако проблеманосила чисто академический характер, поскольку Шарлей от пожертвования отказался.Разгорелся спор, в котором диспутанты активно пользовались классическимицитатами – от Тацита до Екклезиаста.

– Vanitas vanitatum, Рейнмар! Суета сует! Не будьопрометчивым, гнев таится в груди глупцов. Запомни – melior est cards vivusleone mortuo, лучше живая собака, чем мертвый лев.

– Почему ж?

– Если ты не откажешься от глупых планов мести, тораспрощаешься с жизнью, ибо такие планы для тебя – верная смерть. А меня, еслине убьют, снова засадят в тюрьму. Но на этот раз не на отдых у кармелитов, а взастенок, ad carcerem perpetuum.[207] Либо, что они считаютмилосердием, на долголетнее in расе[208] в монастыре. Тызнаешь, Рейневан, что значит in расе? Это погребение заживо. В подземелье, втакой тесной и низкой келье, что там можно только сидеть, а по мере накопленияэкскрементов приходится все больше горбиться, чтобы не скрести теменем опотолок. Ты, похоже, рехнулся, если думаешь, что я пойду на такое ради твоегодела. Дела туманного, чтобы не сказать: вонючего.

– Что ты называешь вонючим? – возмутилсяРейневан. – Трагическую смерть моего брата?

– Сопутствующие обстоятельства.

Рейневан стиснул зубы и отвернулся. Какое-то время глядел нагиганта Самсона, сидящего на пне. «Он выглядит как-то иначе. Правда, физиономияпо-прежнему кретинская, но что-то в ней изменилось. Что?»

– В обстоятельствах смерти Петерлина, – заговорилон, – нет ничего неясного. Его убил Кирьелейсон, Кунц Аулок, et suoscomplices. Ex subordinatione[209] и за деньги Стерней. Стерчидолжны понести…

– Ты не слушал, что говорила Дзержка, твоясвойственница?

– Слушал. Но значения не придавал.

Шарлей вытащил из вьюков и распечатал бутыль, вокругразошелся аромат наливки. Бутыли, вне всякого сомнения, не было средипрощальных бенедиктинских даров. Рейневан понятия не имел, когда и какимобразом демерит завладел ею. Но подозревал наихудшее.

– Большая ошибка. – Шарлей глотнул из бутыли,подал ее Рейневану. – Большая ошибка не слушать Дзержки, она обычно знает,что говорит. Обстоятельства смерти твоего брата весьма туманны, парень. Вовсяком случае, не настолько ясны, чтобы сразу начинать кровную месть. У тебянет никаких доказательств вины Стерчей. Tandem, у тебя нет никакихдоказательств вины Кирьелейсона. Да и вообще ad hoc casu[210]нет даже предпосылок и мотивов.

– Ты что… – Рейневан поперхнулся наливкой, –что ты несешь? Аулока и его банду видели в районе Бальбинова.