– Видите, – обрадовался доктор, – полный порядок, скороочнется.

Стекольный переулок в самом центре Москвы. Рядом шумитТверская, блестят витринами дорогие магазины, а под аркой, откуда начинаетсянужная мне улица, тихо. Дома маленькие, три, четыре этажа, дворы грязные, возлепереполненных отбросами мусорных бачков дерутся вороны, словно в двух шагах неКремль, а Кольцевая дорога.

Переулок изгибался во все стороны. И дома стояли непонятно.По правую руку восьмой, девятый и четырнадцатый, слева – двенадцатый,тринадцатый, пятнадцатый. Десятый словно куда-то испарился. Раз двадцатьпроехав туда-сюда, я признала поражение и, отловив аборигена, задала вопрос:

– Дом номер десять где?

– На Предтеченском проезде, – спокойно ответила бабка.

– Мне по Стекольному нужен.

– Это он и будет, почтовый адрес один, а здание совсем вдругом месте, все его ищут.

И впрямь, голубенький трехэтажный домик смотрел фасадом наПредтеченский проезд. Большая скрипучая дверь без кодового замка и домофонасделана из цельного куска дерева с огромной бронзовой ручкой – видно, не менялисо дня постройки здания. Впрочем, похоже, ремонт тоже никогда не делали.Веселенький снаружи, внутри домик выглядел ужасающе – ступеньки лестницыразбиты, перила кое-где вырваны, кафельная плитка стен и пола во многих местахотлетела.

На каждом этаже тут по одной квартире, третья оказалась напоследнем.

Стену возле звонка украшали таблички: «Петровым один»,«Костомаровым два», «Решетниковым три». Штук двенадцать фамилий, но Шабановойнет. Сколько же здесь проживает людей? И потом, хорошо Петровым, позвониливсего один раз – и все понятно, а вот Нестеровым с их одиннадцатью звонкаминеуютно приходится: все время звонки считают. Нет, люди нигде не равны, даже вкоммуналке.

Не раздумывая долго, я нажала на пупочку три раза. Судя потабличке, откроют мне Решетниковы.

Загремели замки и цепочки, безразмерная створка распахнулась,и перед глазами предстал длинный и темный коридор. Стены увешаны велосипедами икорытами, по бокам какие-то сундуки, узлы и кучи газет. Бог мой, самаянастоящая московская коммуналка.

Мое детство прошло в такой же на улице Кирова, нынеМясницкой. Даже не помню, сколько у нас там было соседей – то ли пятнадцать, толи двадцать. Перед туалетом висел список посещений. Наше с бабушкой приходилосьна десять утра. Считалось, что вперед следует пропустить тех, кто торопится наработу и в школу. Но мы не слишком горевали. Под кроватью стоял предмет,который дедушка весело именовал «ночная ваза».

По коридору дети ездили на самокатах, в огромнойсорокаметровой кухне играли в прятки. Там стоял изумительный буфет, оставшийсяот прежнего владельца апартаментов, купца Рукавишникова. Сидя внутри, янаблюдала в слегка приоткрытую дверцу, как подруги ищут «противную Дашку».

А вот в ванную мы ходить боялись, мылись с неохотой. Вогромной комнате возвышалась на толстых чугунных лапах невероятных размеровванна, целый бассейн. Пятилетний Колька Макеев плавал в ней от крана допротивоположного «берега» и чуть не утонул однажды, когда мать оставила егоненадолго одного. Еще там висела глубокая раковина с латунными кранами и грозногудящая газовая колонка, а на уходящем ввысь зеркале чья-то детская ручкавыцарапала «Анна, 1912 год». Я всегда задумывалась о том, что случилось с этойдевочкой потом!

Но самое захватывающее началось, когда нас начали расселять.Распахнулись дверцы антресолей, а в коридоре впервые ввернули стоваттовыелампочки, чтобы лучше увидеть спрятанные давным-давно вещи.

Чего только не обнаружили жильцы – самовары, керосиновыелампы, медные тазы для варки варенья, чугунные ступки, сгнившие перины,надколотые тарелки, сундуки, набитые одеждой, и даже старинный велосипед. Онтак и провисел под ни разу не ремонтирующимся потолком с 1917 года, и никто изнынешних обитателей не мог припомнить его хозяина.

Мне же повезло больше всех. В одном из гигантских коробовбабуля отыскала почти полное собрание детективных книг Ника Картера и НатаПинкертона. Штук двести брошюрок, выпущенных до революции Сытиным. Первое времябыло непривычно читать текст с твердыми знаками и ятями, но потом глаза пригляделись.Долгие вечера провела я над книжками, трясясь от ужаса и восторга. Наверное, стех времен и появилась моя страстная любовь к детективной литературе ирасследованиям.

Честно говоря, я думала, что таких коммуналок уже нет,однако это совсем не так.

– Вы ко мне? – спросила открывшая дверь женщина.

В полумраке коридора лица не видно, слышен лишь голос.

– Ищу Раису Федоровну Шабанову, она проживала тут в началевосьмидесятых.

– Кто ей будете? – настороженно поинтересоваласьсобеседница, отступая вглубь.

Я двинулась за ней. Дверь захлопнулась. Коридор освещалсятеперь только экономной двадцатипятиваттной лампочкой, нос уловил знакомый сдетства «букет»: на кухне варили щи, кипятили белье и жарили котлеты.

– Долго объяснять, – промямлила я, – мы старые подруги, вотрешила разыскать.

– Пойдемте. – Женщина, шаркая тапками, направилась покоридору.

Натыкаясь на комоды, ведра и лыжи, я последовала за ней.

Комната, куда мы наконец попали, оказалась на удивлениебольшой, чистой и светлой. Теплый весенний ветерок ласково шевелил белоснежныезанавески. Оба окна распахнуты, воздух свежий. Стол накрыт скатертью,посередине ваза с искусственными цветами. Мебели, правда, многовато: двестенки, несколько диванов, кресла, пианино, холодильник, много стульев. Неттолько никаких книг. Зато посуда просто валится с полок, и в каждом углу посвернутому ковру.

– Расселяют нас, – пояснила хозяйка, – уже и ордера дали, вМитино едем, в двухкомнатную. Дом какая-то фирма купила. Соседи ворчат: изцентра на окраину, а я довольна – хоть на старости лет перестану в очереди вванную стоять. Сама себе хозяйка – мойся, когда хочешь и сколько пожелаешь. Воти мебель купили. – Она засмеялась, обнажив красивые крепкие зубы. Потомпроговорила: – Подруга, говорите? Только не припомню никак, да и молоды выслишком.

– Значит…

– Да, я Раиса Федоровна, только не Шабанова, а Решетникова.Замуж вышла и фамилию сменила. А у вас что за печаль?

Не колеблясь, я вытащила удостоверение с буквами «МВД» исунула ей под нос.

– Поговорить надо.