голову круговыми движениями. – Это так странно. Я будто смотрю на…

– Стюарта, – сказали мы одновременно.

Юбилейные часы в гостиной пробили шесть. Я уже пропустила три проверки. Мне даже не следовало выходить из комнаты в общежитии.

– Черт, нам лучше убрать это дерьмо до того, как моя мама вернется домой, – сказала Лорен.

Мы убрали пряди светлых волос с пола и спрятали пустые банки на дно мусорного ведра. Когда Лорен пошла в душ, я ждала в ее спальне, чтобы попрощаться. Я поняла, что это может быть последний раз, когда я ее вижу. Менее чем через неделю я вернусь в Гонконг. Я подумала о том, чтобы пригласить Лорен остаться со мной тем летом, но знала, что это невозможно. Несмотря на то, что она утверждала в баре, я знала, что Лорен, вероятно, никогда не уедет из города. Ее работа будет заключаться в том, чтобы заботиться о Джоан, когда она уже не сможет следить за домом, платить за квартиру.

Подумав об этом, я в последний раз поигралась с коллекцией ожерелий на ее комоде, позволяя бусам щелкать по пальцам, использовала немного ее блеска для губ, открывала и закрывала ящики комода. Конверт с фотографиями. У меня скрутило живот. Я вынула их и положила на нижнюю койку. Голова у меня кружилась от водки и пива. Лорен вернулась, обернувшись полотенцем.

– Так легко, – насмешливо сказала она, толкнув мою ногу.

Я села.

– Потрогай, – сказала она.

Она села рядом со мной, взяла мою руку и нежно провела ею по своей бритой голове. Одна сторона кололась, как щетина, другая была бархатной. Я закрыла глаза. Это было очень приятно, как если бы я гладила кошку или собаку. Я не хотела плакать перед ней, но внезапно слезы потекли по моему носу, медленно капая на ковер.

– Дерьмо. Хочешь об этом поговорить?

– О чем?

Лорен взглянула на фотографии.

– Ты знаешь. Джерри.

Я попыталась заговорить, но слова застряли у меня в горле, как будто я проглотила что-то большое. Я покачала головой. Почувствовала, как пол ускользает из-под меня. Я кинулась к мусорному ведру, встала на колени, и из меня хлынуло рекой. И все же я не могла выговорить ни слова. Я подавилась желчью и заплакала. Когда наконец все вышло из меня, я рухнула на пол, сгорбившись на четвереньках, как собака.

Лорен легла рядом со мной на ковер. Ее рука оказалась на моей спине и нежно гладила меня между лопаток. Ш‐ш, ш-ш. Я помню, от нее пахло тальком и зубной пастой.

Я попыталась сесть.

– Я отвратительна. – Нить слюны паутиной висела между моим подбородком и полом. Я вытерла рот рукой.

– Нет, это не так. Не говори так.

– Да, – настаивала я.

– Заткнись, мать твою.

Она подошла ближе, чтобы доказать это, мы оказались слишком близко, нос к носу, и она вдохнула.

– Видишь.

– Чудачка, – сказала я.

– Ага, – тихо сказала она. – Наверное.

Она уставилась на мой рот.

А затем поцеловала меня.

50

В аэропорту Юрген ставит мой багаж на весы и подает два паспорта сотруднику на стойке регистрации, как будто это он куда-то едет. Сотрудник возвращает мои документы Юргену, который кладет посадочный талон в паспорт, берет Лену за руку и проводит нас в зал вылета, где он встает на одно колено, будто собирается делать предложение. Лена садится на него. Они шепчутся друг с другом, и я чувствую старую боль, я снова вне разговора, не причастна к их секретам. Я говорю Лене, что нам нужно идти.

– Почему папа не едет с нами?

Юрген смотрит на меня так, словно тоже хочет услышать ответ. После того, что случилось в гараже, я не осмелилась сказать ему, что он может поехать с нами. Я поставила эту поездку – спешно организованную прямо посреди ночи – в вину своей матери, сказала, что она недовольна тем, как редко видит свою единственную внучку.

– Папа должен работать, – говорю я.

Она цепляется за его ногу, отказываясь отпускать.

– Я хочу с папой.

– Не обижай маму, – предупреждает Юрген, когда, наконец, снимает ее с колена.

Когда мы прощаемся, Юрген кладет руки мне на обе щеки, закрывая уши. Мы не были так близки с тех пор, как он поджег фотографии. Все, что Юрген говорит в аэропорту, звучит так, будто это происходит где-то далеко, словно я под толщей воды. Он что-то говорит, говорит, говорит, но я не слышу.

– Договорились?

Я киваю.

– Gut. А теперь иди, иначе вы опоздаете на рейс, – говорит он, делает вид, что подталкивает Лену, и идет к стоянке не оглядываясь.

Стоя в очереди на контроле, я поворачиваюсь и вижу его там, за газетным киоском. Он смотрит в потолок, его кулаки сжаты за спиной, а челюсти пульсируют. Он сказал, что все в порядке. Я прощаю тебя. Давай просто забудем. Теперь, глядя на него, я не уверена, что это так. Я снимаю обувь и держу руки над головой, пока мое тело сканируют. Сканер пищит. Офицер отводит меня в сторону и начинает обыскивать. Лена с тихим любопытством наблюдает со стороны, как будто ее мать может быть преступницей.

– Мэм, – спрашивает человек в форме, – у вас что-то в кармане?

Я протягиваю руку.

Раскрываю ладонь.

Рот Лены приоткрывается от удивления.

Шпилька.

– Дальше, – говорит человек в униформе.

Когда мы идем по терминалу, Лена радостно шагает рядом со мной, держась за ремень моей сумки.

– Я буду хорошей, как сказал папа.

– Это хорошо.

Ее рука скользит в мой карман, нащупывая шпильку.

– Можно мне ее?

– Нет, – говорю я.

– Мы ее поделим?

– Прости, но нет.

Лена резко останавливается на движущемся эскалаторе. Пассажиры с сумками на колесиках падают друг на друга, бормоча, вытягивая головы. Вокруг нас водоворот из костюмов и стаканчиков кофе.

– Лена, идем, пожалуйста. За нами стоят люди.

У нее дрожит челюсть, текут слезы.

– Нет, – хнычет она. – Нечестно.

– Мне жаль.

– Почему?

– Она не принадлежит мне. Я верну ее другому человеку.

Она думает об этом, мы вместе скользим бок о бок по дорожке, как плавник по реке.

– Куда? – она фыркает. – Как?

– Я не знаю. Прости.

Большим пальцем я смахиваю ее слезы. Когда я подхватываю ее, она обвивает меня руками и ногами, всхлипывая в мои волосы. Я закрываю глаза и качаюсь.

– Ш‐ш, ш-ш, – шепчу я дочери на ухо, крепко сжимая ее, когда мы приближаемся к краю дорожки, все ближе и ближе, рискуя упасть.

– Мамочка, – воет Лена, – мамочка, перестань. Мне больно

51

Ее поцелуи были мягкими. Прохладными