— Не знаю, — сказал Степан задумчиво. — Ни с чего. Просто яуверен — таких совпадений не бывает, Инга Арнольдовна.

— Не называйте меня Ингой Арнольдовной! Я в школе до смертиустала от этого имени! У меня есть настоящее — Ингеборга. Называйте меняИнгеборгой.

— Хорошо, — согласился Степан. От ее имени у него почему-тохолодел позвоночник.

— И при чем здесь совпадения? Человек умирает от сердечногоприступа, только и всего. Конечно, это очень неожиданно, но ведь нет ничегокриминального в том, что человек может умереть от сердечного приступа!

— Он умирает от сердечного приступа, так и не рассказав мнео чем-то… В этом все дело. Я не стал его слушать. Убийца знал, что я так и невыслушал его, и убил его раньше! Чтобы он не мог уже ничего рассказать.Понимаете?

— Я понимаю, что вам отчего-то хочется нечеловеческихстраданий, — заключила Ингеборга безапелляционно, — вот вы и выдумываетеневесть что. Почему-то вам нравится обвинять себя в смерти вашего прораба, и выобвиняете, а это по меньшей мере глупо. Только в советской художественнойлитературе положительный герой отвечал за все, Павел Ан… Простите. Я совершеннопосторонний человек, я понятия не имею о вашей работе, я совершенно не знаю,какой вы руководитель — догадываюсь, что не самый лучший! — не смогла онаудержаться, — но я говорю вам серьезно: вы ни в чем не виноваты. Это ясно как день.Вы не профессиональный Шерлок Холмс, и вы не можете делать какие-тосногсшибательные выводы из мелких и ничего не значащих фактов. Перестаньтеобвинять себя — в этом нет ничего хорошего. Это никогда и никому не приносилопользы.

— Я что-то не понял, — тихо сказал Павел Андреевич, внезапновыходя из комы, в которую она повергла его своей пламенной речью, — что выпытаетесь сказать?

— Я не пытаюсь, я просто говорю вам, что вы лично ни в чемне виноваты!

Совершенно отчетливо он вдруг понял, что она жалеет его.

Жалеет и понимает, как он ненавидит и презирает себя за то,что так и не смог разобраться до конца, за то, что допустил смерть прораба, зато, что подозревал друга, а тот оказался ни при чем, за то, что труситрасспросить обо всем Сашу.

Его жалела мама — когда он в школе страдал из-за веса иневыразительной внешности, когда жил с Леночкой, когда остался с Иваном.

Больше никто и никогда.

Зато в романах он читал, что женская жалость бессмысленна иунизительна для мужчины.

Он не чувствовал сейчас никакого унижения, толькоблагодарность и какое-то приятное размягчение внутри — надо же, эта девица встильном берете и дырчатых перчатках, как будто выскочившая из рекламного щита,призывающего «брать от жизни все», с пеной у рта доказывала только что, что онни в чем не виноват! Она ведь ничего о нем не знает, и ей должно бытьнаплевать, виноват он или не виноват.

Ингеборга сердито смотрела в боковое стекло, не понимая,почему так завелась. Ей-то что за дело? Ее в этой странной семье долженинтересовать только Иван. Можно считать, что с его отцом она сегодня впервыезаговорила по-настоящему и совершенно неожиданно для себя — и, кажется, длянего тоже — принялась скандировать какие-то лозунги!

Зачем? Почему?

Может, потому, что у него так тяжело двигалось горло, когдаон говорил о матери, прорабе и клофелине, а может, потому, что у него оказалисьпальцы каменотеса, а не бизнесмена?..

Машина ехала теперь по каким-то окраинам, среди щелястых изанозистых строительных заборов, наивно зеленеющих тополей и загаженных зимниммусором пробивающихся газонов.

Где ты, где ты весенний коммунистический субботник, когдавесь город в едином порыве наваливался на мусорные кучи и прошлогодниелистья?..

— Куда вы едете?!

— А? — Он посмотрел на нее, как будто просыпаясь. — А… загород. Ненадолго. Иван очень любит, и я тоже. Мы редко выбираемся, все временинет, но нам нравится. Я так понял, что вечер у вас ничем не занят?

— Все вечера у меня заняты вашим сыном, — ответила Ингеборгаязвительно, — учитывая, что вы в последнее время вообще стали приезжать чертзнает когда.

— Да, — согласился он, — каюсь. Но, видите, какая ерундапроисходит у меня на работе.

— Да уж! — произнесла Ингеборга голосом Кисы Воробьянинова.— И что мы будем за городом делать?

— Ничего, — он пожал плечами, — просто постоим вкаком-нибудь приятном месте, посмотрим, а потом вернемся в Москву. Мороженое-тоу нас осталось неохваченным!

Мороженое действительно оставалось неохваченным.

— А почему вы редко выбираетесь за город? Разве у вас нетдачи на Рублево-Успенском шоссе — с трехметровым забором, бильярдной испециальной беседкой для барбекю?

— За кого вы меня принимаете? — спросил он, кажется, дажеслегка обидевшись. — За идиота? У нас была дача, нормальная дача в Ильинке. Научастке сосны росли, и земляника, и еще такие мелкие синие цветы… Они мне вдетстве очень нравились, а потом оказалось, что это сорняки. Мы ее продали, когдамама умерла. Вое равно я там почти не бывал, и… в общем, продали.

— Значит, беседки для барбекю нет, — заключила Ингеборга.Все это требовало осмысления, на которое сейчас времени не было. — Ну и бог сней, с беседкой. Будем принимать жизнь такой, какая она есть.

— Будем, — согласился Степан и зачем-то протянул ей руку.

Она не раздумывая взяла и осторожно пожала. И отпустила.

Почему-то в этот момент он совершенно ее не боялся и даже немог вспомнить, почему так боялся раньше.

И все-таки от звучания ее имени — Ингеборга — что-тохолодело и вздрагивало у него внутри позвоночника.

Опять навалилось все сразу — похороны Петровича,возобновление работы, объяснения со Степаном, ярмарка в Нижнем, на которую емупришлось ехать, дотошные немцы, срывы поставок, умные разговоры с заказчиками,которые наконец захотели узнать, что, собственно, происходит.

Ни Чернов, ни Степан о «деле» больше не разговаривали и кСаше ни за какими разъяснениями не обращались. Чернов даже не знал хорошенько,продолжает Степан подозревать ее или понял наконец, как это глупо.

Саша была сама не своя — она даже не похудела, а как-тосжалась, потускнели платиновые волосы, заострился нос, — и выносить ееудрученный вид было выше черновских сил.

Он знал, что дипломат из него никудышный. Он знал, что почасти логики и умения вникать и запоминать детали тот же Белов даст ему стоочков вперед, но так же он знал совершенно точно, что дальше тянуть не может.