Из-за дюны взметнулась рука и перехватила стрелу.

Крупная, костистая коричневая ладонь – казалось, она самабыла сделана из песка. Она взметнулась в воздух вместе с облачком песчинок,затмевая блеск стрелы. Затем песок с легким шорохом опал. И руки уже видно небыло. Невозможно было даже представить, что она была. Но все они видели.

– Ма ашу, вот эа а! – заметил капитан безразличным тоном.

Монтойя Великолепный повалился на колени и запричитал:

– Го сусе, ми иио ушу! Да коит он иром... Шапиро с изумлениемосознал, что Монтойя читает отходную молитву на своем тарабарском наречии.

А вверху, на гребне дюны, подпрыгивал и содрогался Рэнд,издавая пронзительные торжествующие взвизги. И грозил небесам кулаками, вздымаявверх руки.

Рука. Так это его РУКА. С ним все нормально... он жив! Жив,жив!

– Индик! – рявкнул капитан, обернувшись к Монтойе. – Нмог!Кнись!

Монтойя умолк. Какое-то время он смотрел на Рэнда. затемотвернулся. На лице его отражался почти благоговейный ужас.

– Ладно, – буркнул капитан. – С меня хватит! Пора!

Он надавил на две кнопки на приборной доске, находившейся унего на груди, рядом с передатчиком. Механизм, должный развернуть егогусеницами к трапу, не работал – лишь слабо попискивал и скрипел. Капитанчертыхнулся. Земля под ногами снова задрожала.

– Капитан! – Голос Гомеса звучал совершенно панически.

Капитан ткнул пальцем в другую кнопку, гусеницы нехотя, соскрипом, развернулись. И двинулись к трапу.

– Проводи меня! – крикнул капитан Шапиро. – У меня нет этогогребаного зеркала заднего вида! Там что, правда была рука?

– Да.

– К чертовой матери отсюда, и побыстрее! – воскликнулкапитан. – Вот уже лет пятнадцать как потерял член, но ощущение такое, что тогогляди описаюсь от страха.

Трах! Под трапом внезапно осела дюна. Только то была вовсене дюна. Рука...

– Проклятие! – пробормотал капитан.

А Рэнд подпрыгивал и верещал на своей дюне. Теперь ужежалобный скрежет издавали гусеницы под капитаном. Металлический корпус, вкоторый были закованы голова и плечи, начал запрокидываться назад.

– Что...

Гусеницы заблокировало. Из-под них ручейками сыпался песок.

– Поднять меня! – завопил капитан, обращаясь к двумоставшимся роботам. – Давайте же! ЖИВО!

Щупальца послушно обвились вокруг его гусениц и приподняликапитана – в эти секунды он выглядел крайне нелепо и неуклюже и походил настудента, которому товарищи по комнате решили устроить «темную». Он нашаривалпальцем кнопку радиопередатчика.

– Гомес! Последний отсчет перед стартом! Живо! Давай!

Дюна у подножия трапа сдвинулась. Превратилась в руку.Огромную коричневую руку, которая вцепилась в ступеньку и начала карабкатьсявверх.

Шапиро с криком отпрянул от руки. Ругающегося на чем светстоит капитана внесли в корабль. Трап втянули наверх.

Рука свалилась и снова стала песком. Стальные дверизадвинулись. Двигатели взревели.

Грунт уже больше не держал. Времени не осталось. Шапиро,вцепившегося из последних сил в корпус корабля, отбросило в сторону и тут жерасплющило в лепешку. Перед тем как провалиться во тьму небытия, он краешкомугасающего сознания отметил, как песок цепляется за корабль мускулистымикоричневыми руками, как старается удержать его, не пустить... А в следующуюсекунду корабль взлетел...

Рэнд провожал его взглядом. Теперь он сидел на песке. Икогда наконец в небе растаял клубящийся след, опустил голову и умиротвореннооглядел уходящую в бесконечность вереницу дюн.

– А у нас дощечка есть по волнам носиться, – хрипло пропелон, не отрывая взгляда от двигающегося песка. – Хоть и старая совсем, но ещесгодится...

Медленно, механическим жестом зачерпнул он пригоршню песка исунул в рот. И начал глотать... глотать... глотать. Вскоре живот у негораздулся, точно бочка. А песок стал потихоньку засыпать ноги.

Ты любишь?

Я слышу, как ее голос спрашивает это – иногда я все ещеслышу его. В моих снах.

Ты любишь?

Да, отвечаю я. Да – и истинная любовь не умирает.

***

Не знаю, как объяснить это, даже сейчас. Не могу сказатьвам, почему я все это делал. И на суде не мог. И тут есть много людей, которыеспрашивают, почему. Психиатр спрашивает. Но я молчу. Мои уста запечатаны.Только не здесь, в моей камере. Здесь я не молчу. Я просыпаюсь от собственногокрика.

В снах я вижу как она идет ко мне. На ней белое платье,почти прозрачное, а на лице – желание, смешанное с торжеством. Она идет ко мнечерез темную комнату с каменным полом, и я чувствую запах увядших октябрьскихроз. Ее руки раскрыты для объятия, и я иду к ней, раскинув свои, чтобы обнятьее.

Я ощущаю ужас, отвращение, невыразимое томление. Ужас иотвращение потому, что знаю, что это за место, томление потому, что люблю ее. Ябуду любить ее всегда. Бывают минуты, когда я жалею, что в этом штате отменена смертнаяказнь. Несколько шагов по тускло освещенному коридору, кресло с прямой спинкой,оснащенное стальной шапочкой, зажимами… потом один быстрый разряд… и я был бы сней.

И когда в этих снах мы сходимся, мой страх возрастает, но яне могу отпрянуть от нее. Мои ладони прижимаются к ее стройной спине, и ее кожапод шелком так близка. Эти глубокие черные глаза улыбаются. Ее головазапрокидывается, губы раскрываются, готовые к поцелую.

И вот тут она изменяется, съеживается. Волосы становятсягрубыми и спутанными, чернота воронова крыла переходит в безобразную бурость,расползающуюся по кремовой белизне ее щек. Глаза, сжимаются в бусины. Белкиисчезают, и она свирепо смотрит на меня крохотными глазками, точно дваотшлифованных кусочка антрацита. Рот превращается в пасть, из которой торчаткривые желтые зубы. Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться. И не могу. Яснова пойман. И всегда буду пойман. Я схвачен огромной гнусной кладбищенскойкрысой. Огни пляшут перед моими глазами. Октябрьские розы. Где-то лязгалмертвый колокол.

– Ты любишь? – шепчет эта тварь. – Ты любишь?

Запах роз – ее дыхание, когда она накидывается на меня.Мертвые цветы в склепе.

– Да, – говорю я крысиной твари. – Да – и истинная любовь неумирает. – И вот тогда я кричу и просыпаюсь.