Они думают, будто то, что мы делали вместе, свело меня сума. Но мой рассудок все еще так или иначе работает, и я не перестаю искатьответы. Я все еще хочу узнать, как это было и что это было.

Они дали мне бумагу и перо с мягким кончиком. Я намерен всезаписать. Может, я отвечу на некоторые их вопросы и, может, отвечая им, найдуответы на некоторые мои вопросы. А когда я это сделаю, то мне останется ещекое-что. То, о чем они НЕ знают. То, что я взял без их ведома. Оно здесь, уменя под матрасом. Нож из тюремной столовой.

Для начала надо рассказать вам про Огесту. Сейчас, когда япишу это, наступила ночь, чудесная августовская ночь, усеянная сверкающимизвездами. Я вижу их сквозь сетку на моем окне, которое выходит на прогулочныйдвор, и ломоть неба, который я могу закрыть двумя сложенными пальцами. Жарко, ия совсем голый, только в шортах. Я слышу нежные летние звуки – лягушек и цикад.Но я могу вернуть зиму – стоит лишь закрыть глаза. Лютый холод той ночи,унылость, злые. враждебные огни города, который не был моим городом.Четырнадцатое февраля. Видите, я все помню.

И поглядите на мои руки – потные, они пошли пупырышками доплеч, будто от холода. Огеста…

***

Когда я добрался до Огесты, то был ни жив ни мертв отхолода. Я выбрал прекрасный день, чтобы распрощаться с колледжем и отправитьсяна запад, голосуя: смахивало на то, что я замерзну насмерть, так и невыбравшись из штата.

Полицейский согнал меня с эстакады магистрального шоссе ипригрозил отделать меня, если он еще раз поймает там, пока я сигналю машинам.

Я еле удержался от соблазна огрызнуться так, чтобы он этосделал. Плоский четырехполосный отрезок шоссе тут напоминал взлетную дорожкуаэродрома; ветер налетал воющими порывами, гоня по бетону волны снежныхкристалликов. А что до анонимных ИХ за ветровыми стеклами, то всякий, кто стоиттемным вечером у полосы медленного движения, для них либо сексуальный маньяк,либо убийца, а уж если у него длинные волосы, можете добавить к спискурастлителя малолетних и гомика.

Я попытал счастья у въезда на шоссе, но без толку. Ипримерно в четверть девятого осознал, что потеряю сознание, если безпромедления не укроюсь где-нибудь в тепле.

Я прошел полторы мили, прежде чем нашел сочетание столовой иколонки дизельного топлива на двести втором у самой границы города. «У ДЖО.ОТЛИЧНАЯ КОРМЕЖКА» – гласили неоновые буквы. На мощенной щебнем автостоянкебыли припаркованы три больших рефрижератора и новенький седан. На дверях виселзасохший рождественский венок, который никто не позаботился снять, а рядом сним столбик ртути на термометре еле касался цифры «двадцать» ниже нуля. Укрытьуши я мог только волосами, а мои перчатки из сыромятной кожи расползались прямона глазах. Кончики пальцев у меня совсем одеревенели.

Я открыл дверь и вошел.

Первым, что я осознал, было тепло – густое, упоительное.Вторым была песня в стиле «кантри» – из проигрывателя рвался неповторимый голосМэрла Хэггерда.

«Космы длинные не носим, мы не хиппи в Сан-Франциско».

Третьим я осознал Взгляды. Вы поймете, что такое Взгляды,если отрастите волосы по мочки ушей. Тогда люди сразу понимают, что вы не членкакого-нибудь Клуба бизнесменов или Общества инвалидов. Вы поймете, что такоеВзгляды, но не свыкнетесь с ними. Никогда.

В тот момент это были Взгляды четырех водителей за столикомв алькове, двух водителей – у стойки, парочки старушек в дешевых меховых мантои с подсиненными волосами, раздатчика по ту сторону стойки и долговязогопарнишки в мыльной пене по локти. И еще у дальнего конца стойки сидела девушка,но она глядела на дно своей кофейной чашки. Она была четвертым, что я осознал.Я человек давно взрослый и знаю, что никакой любви с первого взгляда несуществует. Ее в один прекрасный день попросту придумали Роджерс и Хаммерстайн,чтобы срифмовать июньские розы и чудные грезы. Она – для ребятишек. держащихсяза руку под партой, верно?

Но, посмотрев на нее, я невольно почувствовал что-то.Смейтесь, смейтесь, но вы бы не засмеялись, если бы увидели ее. Она была нестерпимо,почти до боли красивой. Я твердо знал, что все остальные посетители «У Джо»знают это не хуже меня. Точно так же я знал, что Взгляды впивались в нее, покане вошел я. Угольно-черные волосы – до того черные, что под плафонами дневногосвета их цвет казался почти синим. Они свободно ниспадали на плечи ее потертогокоричневого пальто. Кожа кремово-белая, еле заметно подкрашенная кровью подней. Темные мохнатые ресницы. Серьезные глаза, самую чуточку скошенные квискам. Полные подвижные губы под прямым патрицианским носом. Как выглядит еефигура, я не знал. Но мне было все равно. Как было бы и вам. Ей достаточно былоэтого лица, этих волос, этого выражения. Она была изумительна. Другого словадля нее нет. Нона.

Я сел через два табурета от нее, раздатчик подошел ипосмотрел на меня.

– Чего?

– . Черный кофе, пожалуйста.

Он пошел налить. У меня за спиной кто-то сказал:

– Погядите-ка, Христос опять на землю сошел, как всегдапредсказывала моя мамочка.

Долговязый посудомойщик захихикал: быстрые захлебывающиесяйик-йик. Водители у стойки присоединились к нему.

Раздатчик принес мне кофе, хлопнул его на стойку, плеснув наоттаивающее мясо моей руки. Я отдернул ее.

– Извиняюсь, – сказал он равнодушно.

– Чичас он себя исцелить, – крикнул водитель из алькова.

Подсиненные близняшки заплатили и поспешно ушли. Один изрыцарей шоссе подошел к проигрывателю и бросил в щель пятицентовик. Джонни Кэшзапел «Мальчик по имени Сью». Я подул на мой кофе.

Кто-то дернул меня за рукав. Я повернул голову. Она!Пересела на свободный табурет. Это лицо вблизи почти ослепляло. Я расплескалкофе.

– Извините. – Голос у нее был низкий, почти атональный.

– Вина моя. Я еще не чувствую пальцев. – Мне…

Она умолкла, видимо, не зная, что сказать. И вдруг я понял,что она чего-то отчаянно боится. И вновь на меня нахлынуло то же чувство,которое я испытал, едва увидел ее, – желание защищать ее, заботиться о ней,успокоить ее страх.

– Мне нужна попутная машина, – договорила она торопливо. – Апопросить кого-нибудь из них я боюсь. – Она еле заметно кивнула в сторонуалькова.

Как мне объяснить вам, что я отдал бы все на свете, лишь быиметь возможность ответить:

«Ну, так допивайте кофе, моя машина у самой двери».

Какое-то безумие утверждать, что я испытывал такое чувство,когда она мне и десяти слов не сказала, как и я ей, но было именно так. Глядетьна нее было, словно глядеть на Мону Лизу или Венеру Милосскую, которые вдругожили. И было еще одно ощущение: будто в темном хаосе моего сознания зажглимощный прожектор. Было бы куда легче, если бы я мог сказать, что она былаподатливой девчонкой, а я – большой ходок по женской части, находчивый остряк иобаятельный говорун, но она не была такой, а я не был таким. Я знал только, чтоне могу дать ей то, в чем она нуждается, и у меня разрывалось сердце.