Целовать ее не было сил, и не целовать не было сил, и онникак не мог понять, в чем дело, почему она просто принимает его и ничего неделает… в ответ?… Тоже боится пропасти?…

Он подышал некоторое время, а потом спросил:

– Почему мы целуемся на угловом диване?

Как будто она должна была хватать его и тащить в спальню!

– Потому что нам лень передвигаться, – ответила Олимпиаданемного дрожащим голосом.

– Тогда давай все-таки передвинемся, – решительно сказалДобровольский, поднялся и за руку потащил с дивана Олимпиаду.

Таким же порядком, за руку, он привел ее в спальню, гдепочему-то горел свет, и он хлопнул ладонью по выключателю – погасил. Олимпиада,которая подостыла за дорогу до спальни, посмотрела на него с опаской.

Он не дал ей передумать, хотя, может быть, она и несобиралась! Он снова стал целовать ее, но уже по-другому. Теперь было ужесовершенно понятно, что это только начало прыжка, первый шаг в бездну, и ничегоуже нельзя отложить или переделать.

Олимпиада оглянулась на кровать, опять посмотрела на него ипотрогала ладошкой его губы. Добровольский поцеловал ее в ладошку.

– Ну что?

– Может, ты думаешь, что я все это проделывала сто раз с разнымимужчинами, но… я не проделывала. У меня только Олежка…

– У тебя только я, – возразил Добровольский с досадой ивдруг сильно подхватил ее под коленки и бросил на кровать.

Олимпиада упала, тараща изумленные глаза.

Он упал рядом, повернул ее, прижал к себе, обнял со всехсторон, так что рядом с ним – или внутри его, потому что он был вокруг, – онапочти не могла дышать. Он быстро расправился с ее клетчатой ковбойской рубахой,надетой по случаю плохого настроения – кажется, у нее когда-то было такое, – ав джинсах запутался, и, сталкиваясь руками и лбами, они стащили их вместе, и онпровел большими ладонями по ее ногам, от щиколоток до бедер, вверх и вниз.

Олимпиада немедленно покрылась «гусиной кожей». Онастаралась не смотреть на него, не могла, было неловко, а вот на ощупь оноказался приятным, и очень горячим, и очень большим. И вправду как медведь.

Медведь сопел и возился рядом, и его тяжелое дыханиеразжигало кровь и разрушало рассудок.

Что– то странное случилось в тот миг, когда они вдруг оченькрепко обнялись и прижались друг к другу. Как будто узнали друг о друге все-раз, и произошел таинственный обмен, кровосмешение.

Равновесие.

Трудно держать равновесие над пропастью и можно, только изовсех сил обнимая друг друга, не отпуская, так, чтобы совсем не оставалось местадля страха и сомнений. Им больше некуда проникнуть – все занято.

И главное, что они узнали, – они подходят друг другу, оничасть друг друга, они продолжение, эхо и, черт возьми, все, что угодно!…

Все правила прошлой жизни, все ее нюансы и детали, всегрехи, сколько бы их ни было, хоть восемьдесят штук, перестали существовать.Сгорели. Исчезли и больше не вернутся, потому что – место занято.

Добровольский уже совсем ничего не соображал, и это былолегко и приятно, он даже удивился мельком, как приятно ничего не соображать, апросто принимать то, что она предлагала.

Некогда было пробовать друг друга на вкус, смаковать инаслаждаться. Нужно было спешить.

И он заспешил, и Олимпиада заспешила тоже, и никто из них непомнил, как долго это продолжается и из какого далека придется возвращаться,когда все закончится.

Он помнил только свое безумие, и ее изумление, и еще какое-тостранное хищное чувство, когда он непрерывно думал о ней: «Моя!», и большеничего.

Только замечательное, ни с чем не сравнимое чувстворавновесия и победы над миром.

А что может быть лучше?…

Потом он сразу заснул, провалился, словно ему дали по голове,и, кажется, очень быстро проснулся.

Олимпиада лежала рядом и смотрела на него задумчиво.Добровольский вдруг понял, что только что заснул, и пришел в ужас.

Он никогда не засыпал через минуту после секса и всегдаточно знал, что делать этого нельзя, что это очень обижает женщину, котораярядом, и всякое такое.

Впрочем, определение «после секса» сегодняшнемуДобровольскому не очень подходило.

– Я спал, да? – забормотал он и стал оглядываться, чтобыпонять, сколько времени. – Прости, пожалуйста, как это я заснул?

Олимпиада пожала плечами. Лунный свет плеснул с ее плеча накровать.

– Сколько времени? Я не могу найти часы.

– Они валяются на полу, – сообщила Олимпиада, – но не с тойстороны, а с этой. Сейчас я тебе скажу.

Тут она пропала из поля его зрения, и он посмотрел – куда.Ничего не было видно, только возился какой-то холмик, на ощупь оказавшийсяпопкой. Добровольский схватил холмик и потащил.

– Ай, ай! Больно же!

– Да ничего тебе не больно!

– Больно!

Он подтащил ее очень близко, обнял за шею, поцеловал, и этопродолжалось долго.

Когда закончилось, в голове гудел набат и грозно сгущалисьтучи, и стало понятно, что их настиг злой рок.

Противник перебрался через Великую Китайскую стену, и всевокруг пылало, как степь во время пожара. Потушить его удастся толькосовместными усилиями и только на короткое время.

– Боже мой, – сказал Добровольский, тяжело дыша, когда пожарбыл кое-как потушен. – Как я попал!… Ну ладно ты, молодая еще, а я-то, я-то!…

Олимпиада засмеялась – ей нравилось, что он говорит «как япопал!», в этом слышалось обещание, которого ей так хотелось.

– А сколько времени? – спросил он, зевая. – Ты же вродехотела посмотреть!

– Полвосьмого, – ответила Олимпиада и тоже зевнула. – Покрайней мере было тогда, когда я смотрела. Теперь уж больше!

– Как полвосьмого? Полвосьмого чего?

– Утра, конечно, Павел! Или ты думаешь, что спал до вечера?

– Я думал, что спал пять минут!

Он не мог проспать всю ночь и даже не заметить этого! Немог, и все тут. У него классическая бессонница с самой молодости, он всю жизньпринимает снотворное, и чем дальше, тем серьезней препараты! Он вообще не можетспать в гостиницах, самолетах и в чужих постелях – только дома и если повезет!Нет, это невозможно!…

Часы показывали девятый час.

Обнаружив это, Добровольский вдруг совершенно расслабился,улегся обратно на подушку и обстоятельно пристроил на себя ОлимпиадуВладимировну.