Испуганная до смерти, Руфь упала на какую-тожестяную крышу. Она плакала. Негромко. Скорее, это было похоже на журчаниенепересохшего ручья. Далматинец кругами носился вокруг них. Нет, далматинецпоявился из нее с длинным, кровавым шнуром, тянувшимся за ним следом.

После семичасовых родов Руфь впервые увиделасвоего сына. Он был золотистый от желтухи с черными, мокрыми волосиками,приклеившимися к головке.

— С ним все в порядке? — всхлипнула она.

— Конечно, все замечательно, осталось толькообработать пуповину, — успокоила ее акушерка.

Через два часа пришел Уве, он судил футбольныесостязания. Улыбаясь во весь рот, он сказал, что цветы она получит завтра.Потом съел ее ужин — сама она есть не могла — бутерброд с джемом и свеклой ибутерброд с сыром. И помахал ей рукой уже из двери. Ему нужно домой, принятьдуш и обзвонить всех знакомых.

Теперь Руфи предстояло долго жить всладковатом запахе, исходившем от нее и от ребенка. Она чувствовала его вбольнице, потом он переместился за ней домой, словно кто-то нарочно окутал ихэтим запахом, чтобы показать, что она и ребенок — единое целое.

Тело стало чужим, но это случилось уже давно.Перед отъездом домой из больницы Руфь взвесилась на ржавых весах, стоявших вобщей ванной комнате. С натяжкой можно было сказать, что она весит сорок шестькилограммов. Хуже было то, что из-за наложенных швов она не могла ни сесть, ниразогнуться. Акушерка сказала, что это нормально. Через это прошли многие женщины.

Руфь пыталась запомнить, что надо будетсказать, если мать с Эмиссаром захотят навестить ее. Но ничего не получалось.Слова менялись в зависимости от настроения.

С большим трудом она кипятила все, что ребенкупредстояло надеть или взять в рот, это она знала из книг. Когда мальчик спал,она тоже ложилась. Но ей редко удавалось заснуть, она лежала и ждала, когда Увевернется домой.

Через несколько дней ее мысли, несмотря ни начто, прояснились. Тоска по городу, мольберту и беспечной грусти, какую онаиспытывала в своей комнате, была такой сильной, что Руфи казалось, будто у неекто-то умер.

Отец Уве приехал, чтобы взглянуть на внука. Онпрожил у них несколько дней, и за ним приходилось ухаживать. Он был вдовец.

У Руфи не хватало молока, и мальчик все время плакал.Отец Уве считал, что она сама в этом виновата:

— Какое молоко может быть у женщины, котораяничего не ест. Все очень просто. Нечего модничать, надо есть!

— Не говори глупостей, отец, Руфь ест столько,сколько может. Дело не в этом, — защищал ее Уве.

Этот разговор заходил всякий раз, как малышначинал плакать, у Руфи не было слов в свою защиту. Но иногда у нее передглазами вставало испорченное пальто матери, на котором они тащили ее домойпосле выкидыша. Хорошо хоть, что с нею самой такого не случилось.

* * *

Было холодное, темное утро, и они стояли,склонившись над ней. Говорили о ней, трогали ее, словно она уже умерла. Жар ихолодный пот. На окне — иней. Пар.

Пришел местный врач, чтобы осмотреть ее. Ондал ей освобождение от работы, хотя нужды в этом не было — Руфь и так былаосвобождена на время кормления, но освободить ее от домашних обязанностей немог никто.

Руфь охватила слабость, когда она увиделамать, появившуюся в дверях спальни. Ее даже пот прошиб. Она поняла, что Увевызвал мать по телефону.

— Я могла бы приехать и раньше, если бы знала,что тебе нужна моя помощь, — тихо сказала мать и начала расчищать себе путь кдетской кроватке.

Руфь не успела ей ответить. Мальчик заплакал,и мать взяла его на руки, разглядывая так, словно он был с другой планеты. Этоподействовало на него так же, как когда-то действовало на Йоргена и Руфь. Онзамолчал.

Не было ни упреков, которых боялась Руфь, ниразговоров о еде и грудном молоке. Мать перепеленала малыша, подогрелабутылочку с детским питанием и почти бесшумно прибралась в комнате. Заодно сдетскими вещами выстирала тренировочный костюм Уве. Вручную. Стиральной машиныу Руфи не было, потому что все деньги ушли на дорогую моторную лодку для Уве.

Вечером через открытую дверь спальни Руфь слышаларазговор матери с Уве.

— Почему вы не отложили денег на стиральнуюмашину, ведь знали же, что будет малыш?

— Нужно было столько всего купить. Мебель ивсякое такое. Сама понимаешь.

— Вам следовало купить стиральную машину, а нелодку.

— Дорогая моя, ты живешь на Острове и должнапонимать, что значит для человека иметь лодку. Плавать куда хочется, ловитьрыбу, чувствовать себя свободным.

— Ты учитель, а не рыбак. Ты должен был купитьстиральную машину.

— Мы купим, вот станет немного полегче сденьгами, и купим.

— Когда?

— Может быть, в том месяце.

Руфь знала, что выплаты за лодку кончатся ещене скоро. Но почему-то ее это не трогало. Как и то, что Уве уходит по вечерам.

Он вернулся, как всегда, очень поздно.Тошнотворный запах табака и алкоголя заполнил комнату.

Когда он заметил, что она не спит, он обнял ееи попытался поцеловать.

— Не сердись, — прогнусавил он.

— Я не сержусь.

— Пай-девочка, — сказал он и через минутузаснул.

Утром мать разбудила Уве, чтобы он не опоздалв школу. Из кухни доносился запах кофе. Когда мать вошла в комнату с подносом,на котором стояла чашка кофе и тарелочка с бутербродом, Руфь заплакала.

— Спасибо, мама. Ты так добра ко мне. Я этогоне заслужила.

— Какие глупости! — мягко сказала мать, взялаплачущего малыша из кроватки и закрыла за собой дверь.

* * *

Действительность змеей вползла в сон ивытащила Руфь из теплой кровати.

— Нет, его будут звать не Йорген. Его будутзвать Тур. Он будет тем, кто он есть.

Руфь говорила это Эмиссару, приехавшему накрестины ребенка. Они с матерью упрекали ее за то, что она не хочет назватьребенка Йоргеном. Но Уве поддержал ее.

Крестины. Кожу стянуло ледяной пленкой. Руфькормила мальчика, пока Уве раскладывал жаркое из баранины. Она смотрела на ихрты. Серебряная ложка, серебряная кружка.

Эмиссар говорил о том, что маленькие детипопадают на небо, и никто не может помешать им в этом. Отец Уве, прищурясь,смотрел в тарелку. Мать молчала; она ела, и ее лицо казалось непроницаемым.

На другое утро Уве проводил родителей кавтобусу. Руфь стояла у окна на третьем этаже с Туром на руках. Корявая стараярябина тянулась ветвями к своим замерзшим ягодам на земле, ветер, сметая снаста снег, оставлял следы, похожие на следы торможения.