— Ты поняла, что я сказала?

— Да.

— Больше тебе нечего сказать мне?

Руфь не могла вымолвить ни слова. Ручейкихолодной воды текли по шее под рубашку. Она подумала, что намочит ковер.Пытаясь одной ногой отодвинуть ковер от телефона, она чуть не свалила телефонна пол.

— От чего она умерла?

— Она была уже старая. У них в роду у всехплохое сердце. Она сидела в постели. Наверное, хотела заплести волосы на ночь.Мы нашли ее только утром. О Господи, Руфь, ты приедешь?

Вытирая волосы, Руфь поднялась по лестнице.Волосы были липкие, словно чужие. Может, я теперь тоже не я, подумала она. Лишьпридя в свою комнату, она вспомнила, что так и не сполоснула их. И тут же сновазабыла о волосах, задумавшись о том, долго ли она выдержит, не зная, чтопроизошло с бабушкой.

Почему люди так удивительно устроены, что имдаже в голову не приходит, что однажды может зазвонить телефон? Даже в Лондонезазвонил телефон.

Живя в городе, Руфь научилась отвечать налюбые вопросы. Научилась давать неопасные ответы. Они были уклончивы, но небыли прямой ложью. Если ее спрашивали, когда она поедет домой на каникулы, онаотвечала, что это еще не решено. Или что это зависит от...

На Рождество она отправила матери и Эмиссарурождественскую открытку в конверте, чтобы Педер Почтарь не мог прочитать, что вней написано:

«Веселого Рождества и счастливого Нового года!Привет от Руфи».

Однажды мать приехала в город, не сообщив Руфио своем приезде. К счастью, Руфь увидала ее с третьего этажа, мать ее незаметила. Она не открыла, когда в дверь позвонили. Дверной замок и запертаядверь были спасением. На Острове запираться было не принято.

Она вообще многому научилась за эти годы. Иливернее, удивлялась, как мало она знала раньше.

Они с бабушкой регулярно писали друг другу. НаРождество Руфь послала бабушке письмо и картину в раме. Упаковала ее вгофрированный картон, стружку и синюю рождественскую бумагу с золотымизвездами. Картина была написана по фотографии бабушки с Йоргеном. Но лицоЙоргена ни на одном этюде не удовлетворило се, поэтому на картине была толькобабушка.

Руфь проснулась под утро от того, что бабушкапотрогала ее за плечо. На бабушку падал яркий лунный свет. Она сидела на ночномстолике и заплетала волосы. Одной рукой она держала заплетенную косу, другойтронула Руфь за плечо.

— Да, я уже знаю, — сказала Руфь.

— Чепуха! Ничего ты не знаешь, — сказалабабушка с кудахтающим смешком.

— Я не в силах поехать домой.

— Из-за меня можешь не ездить. Я никогда нелюбила похорон. Хорошо, что хоть на этот раз мне не придется надевать черныетуфли, они мне так жмут.

— Бабушка, зачем ты это сделала?

— Я ничего не делала. Это получилось самособой. После того как Йорген опередил меня, мне было уже все равно.

— Ты сердишься на меня из-за этого?

— Нисколько. Я рада, что я здесь. Мы так давнос тобой не виделись. Для меня было самое приятное разговаривать с тобой, ты этознаешь. Мне надоело болтать с людьми о всякой чепухе.

— Ты здесь останешься?

— Думай, что я здесь. И ни о чем не заботься.Я все устрою сама. Занимайся своим делом. У тебя есть предназначение, Руфь, нето что у других. В этом нет никакого сомнения. Я всегда это знала: когда тыродилась, вокруг твоей черной головки было такое сияние... Ни у кого из нашегорода при рождении не было такого сияния.

— А у Йоргена было?

— Ему не нужно сияния. Он и так попал, куданадо. Это ты...

Голос бабушки зазвучал глухо и в конце концовисчез. И все-таки она была с ней. Ее запах. Запах хлеба, нюхательного табака ипота.

Руфи надо было идти в школу, но она не смогла.У нее не было сил ни говорить, ни слушать. Она надела пальто, вязаную шапку ипонесла в магазин пустые бутылки из-под молока.

Ее путь лежал мимо телефона-автомата. Онавсегда проходила мимо этой будки. Но сегодня она зашла внутрь с таким видом,словно ей нужно срочно позвонить по телефону. Ей хотелось плакать, но ведь еемогли увидеть. Зачем только она это сделала?

Но имеет же она право звонить кому угодно. Онастала перебирать в памяти всех, кому можно было бы позвонить. Дяде Арону? Нет.Он спросит, когда она приедет.

Руфь всхлипнула, сняла трубку и опустиламонетку.

— Гранде слушает, — послышался в трубкевысокий женский голос.

— Я... Я бы хотела поговорить с Гормом Гранде.

— К сожалению, это невозможно, его нет вгороде.

— А где он? — шепотом спросила она.

— Горм учится в Бергене. С кем я говорю?

Руфь повесила трубку и прижалась лбом к стеклубудки. Оно было холодное. На стекле поблескивал иней. Снаружи над будкойнаклонился уличный фонарь. Без этого фонаря тут было бы совсем темно, подумалаРуфь.

* * *

Ей не следовало идти в столовую в то время,когда на Острове хоронили бабушку. И вообще находиться в городе, потому чтоЭмиссар приказал ей приехать домой. И тем не менее, она сидела в столовой.

Руфь видела этого парня много раз. Он учился водной из групп, поступил прямо на третий курс, потому что у него уже был сданэкзамен-артиум.

Уве Кристофферсен, прическа а-ля Элвис Пресли,большой рот. Он посещал театральный кружок, участвовал в спортивной команде ипел в хоре. У него была привычка тормошить человека, с которым он разговаривал,и без конца сыпать историями. Грустными и веселыми. Знакомых у него было несчесть, каждый для своей надобности. Турид говорила, что «с ним всегда весело»,и ее глаза при этом горели восторгом.

Он подскочил к очереди в тот момент, когдаРуфь отвернулась от прилавка с чашкой кофе в руках. Черепки чашки разлетелисьпо полу, все было залито кофе. Оба они обожглись, она обожгла руку, он — грудь.Рубашка была испорчена.

— О черт, спасибо! — воскликнул он.

— И тебе тоже! — ответила Руфь.

— Я куплю тебе кофе, — сказал он и втиснулся вочередь.

Они взяли свои чашки и сели за один столик.Она предложила выстирать его рубашку. Он и слышать не хотел об этом, но еслиона настаивает...

Уве пристально ее разглядывал, отметил, чтокрасный вязаный жакет ей к лицу.

— Чего ты такая грустная? Обожглась?

— У меня умерла бабушка, — вырвалось у Руфи.

Он пододвинулся к ней вместе со стулом и взялее за руку.

— Сочувствую твоему горю! Моя мама тожеумерла. Правда, давно. Давай сходим в кино сегодня вечером? Тебе надоразвеяться. Давай! Я приглашаю!