Горм старался, чтобы блевотина не попала мимоунитаза. Это было нелегко, но он приложил к этому все силы.

Вскоре в дверь уборной постучали, и Гюннпозвала его. Он открыл дверь и выбрался в коридор. Она повела его вверх потрапу, прямо в радиорубку.

Передатчик назывался «М.П. Педерсен», он былдатского производства и занимал собой всю переборку. Когда Гюнн с Гормом бывалина берегу, она обычно говорила, что должна вернуться к «Педерсену» или к«Старому датчанину».

У другой переборки стоял письменный стол и дваприемника, часы на переборке показывали время по Гринвичу. Горм пыталсясосчитать, который час теперь в Норвегии, но не смог. Впрочем, теперь это былоневажно, отец не будет в этом году читать на Рождество Евангелие.

Каждые полтора часа Рогаланд-Радио на короткихволнах передавало список судов. Гюнн однажды сказала ему об этом. И назвалапозывной сигнал «Боневилле», когда требовалось что-то передать на судно. Итак,отец умер. Гюнн и,•мин ла сообщение о его смерти.

— Что это? — спросил Горм, показав на какой-топрибор.

— Автоматический сигнал тревоги. — Она судивлением посмотрела на него.

— Теперь он уже мало поможет.

Она не ответила, только подвинула ему чашкукофе.

— Ты знала это раньше меня?

— Да.

— И ничего не сказала. Разве мы чужие?

— Таков порядок. Такое сообщает только капитан.

Он кивнул. Она присела на край стола иположила руку ему на плечо.

— Все равно я должна была сказать тебе обэтом.

— Тут какая-то ошибка, — сказал Горм. — У насв семье болеет только мама.

На иллюминаторах висели светлые занавески вцветочек и портьеры, которые бессильно махали Горму, когда судно проваливалосьв яму между волнами.

— Ты предпочел бы, чтобы это была она? — тихоспросила Гюнн.

Он попытался понять смысл ее слов, но это быловыше его сил. Он потрогал ключ Морзе и радиожурнал.

— Хочешь послать домой телеграмму? — помолчав,спросила она.

— И ты впишешь все в свой журнал? —поинтересовался он.

— Что именно?

— То, что я напишу в телеграмме.

— Нет, только то, что была получена телеграммана твое имя и послана от тебя.

Горм вдруг понял, что не помнит, как выглядитотец. Казалось, он пытается вспомнить какую-то фотографию из детства. Онпопытался представить себе отца, каким тот был в последний раз в конторе. Нослова отца он помнил лучше, чем его лицо: «Скажи только, что я вернусь впонедельник». И что они с отцом не попрощались.

Почему не попрощались? Да потому только, чтоГорм не хотел напоминать отцу, что он уезжает. Это было бы слишком по-детски.

Не успев подумать, какое впечатление это произведетна Гюнн, он положил голову на стол и заплакал.

* * *

Как только Горм оказался на берегу, онпозвонил домой. До него донеслись скрипучие волны голоса Эдель.

— Что случилось? — спросил он.

— Его нашли в Индрефьорде, там, гдепришвартована лодка.

— Он что, выпал из лодки?

— Я не могу говорить об этом, — всхлипнулаона.

— Эдель! Пожалуйста!

— Его нашли на глубине пять метров, — сказалаона и замолчала, собираясь с силами, чтобы выговорить остальное. — С большимкамнем в мешке... привязанном к поясу.

Они все это придумали, чтобы он вернулсядомой! Сейчас она засмеется и скажет, что это — только шутка. Серьезные, широкооткрытые глаза отца по спирали опускались на дно, а Эдель плакала в другойчасти света.

Горм не помнил, как закончился разговор, нообещал вернуться домой, вероятно, он успеет прилететь еще до Нового года.

Потом он долго сидел на скамье в парке. Однодерево шторм вырвал с корнем. В уцелевших деревьях шумел ветер.

Три мальчика лет семи-восьми играли в мяч.Один из них упал, разбил колено и заплакал. Другие перестали играть ибеспомощно смотрели на его окровавленное колено. Какая-то женщина подбежала кмальчику и помогла ему встать.

И вдруг Горм увидел Руфь, лежавшую на гравии,по ее лицу и волосам текла кровь.

Потом она изменилась и стала такой, какой онвидел ее в конторе отца. Темные глаза на застывшем лице. Отчаяние.

Тоска по ней была так остра, что все вокругисчезло. Ему хотелось только одного — чтобы она была рядом.

* * *

Город был занесен снегом. Белизна. Кое-гдеиз-под снега торчали черные скалы. Когда самолет приземлился, все сталомаленьким. Город сжался. Словно кочан капусты на полке.

Но город издавал звуки. Выйдя из такси, Гормуслыхал приглушенные гудки автомобилей, подъемных кранов, пароходов. Поасфальту и мокрому гравию шлепали шаги.

Он попал в черно-белую фотографию. Даже отзвукего американских сапог показался Горму мертвым, когда он обогнул машину, чтобывзять из багажника свой мешок.

Большой белый дом, окруженный изгородью,выглядел замерзшим. Кусты живой изгороди тоже. Гардины на окнах, т.(ходящих наулицу, были задернуты. Никто не смог бы заглянуть внутрь.

Эдель открыла сразу, как только Горм позвонил.Словно она полтора года стояла за дверью и ждала, чтобы встретить еюкритическими глазами бабушки. Но лицо у нее пылало.

Поздоровавшись с ней за руку, Гормпочувствовал легкую тошноту. Словно что-то шевельнулось внутри. Неприязнь. Онвспомнил, что они всегда не ладили друг с другом. Видно, так уж их воспитали.

Можно было обнять ее вместо того, чтобы пожатьей руку. Можно было сказать, что он рад ее видеть даже при таких печальныхобстоятельствах. Или, по крайней мере, объяснить, что приехал, как только смог.

— Все отдыхают, — спокойно сказала она. Голосбыл непохож на тот, который он слышал через Атлантику.

— Как дела? — спросил он, повесил кожануюкуртку и повернулся к Эдель.

— Похороны были вчера. Мы же не знали точно,когда ты приедешь.

Он сел на ступени лестницы и снял сапоги.Казалось, он не снимал их несколько недель.

— Я ведь сообщил, что приеду еще до Новогогода.

— Мама хотела избавить тебя от этого. — Вголосе Эдель не было презрения, какого он мог бы ожидать. Но было высокомерие.Или безразличие? И на лице появилось кислое выражение. Горм помнил, что таквсегда бывало в детстве, когда сестры шептались, склоняя друг к другу головы.

Они никогда не мучили его. Просто устранялись,выполнив свой долг. Присмотрели за ним, помогли ему, потому что так былоположено. А потом, склонив друг к другу головы, выходили через калитку испускались вниз по улице.