Чек оказался не на три, а на пять тысяч долларов. Щедраястарая горилла! Клерк, преисполненный почтения к горилловской подписи, выдал ейкрупные хрустящие ассигнации Вооруженных Сил Юга России; Такую сумму тичей онаникогда и в руках-то не держала. Вот мое будущее – блядью буду. Только кто мнетеперь такие деньги заплатит? По вокзалам буду пробавляться, по сортирнымкабинкам. Грязная тварь. Видно, что-то рухнуло во мне сразу, когда дала подписьСергееву, а может быть, и раньше, когда Суп избил Андрея. Такие штуки непроходят даром. Какими импульсами, какими рефлексиями ни оправдывай своеповедение – ты просто-напросто наемная стукачка и грязная блядь. Ты не достойнаи стоять рядом с Андреем, ты не имеешь права и с мужем своим спать, ещенеизвестно – не наградила ли тебя чем-нибудь старая горилла на своей яхте, гдевесь экипаж так вытягивался, словно она Грейс Келли, не «прости-господи» изприморского кафе; ты не имеешь права и с детьми своими общаться; как ты будешьвоспитывать своих детей, грязное чудовище?

Она остановилась возле «Поста безопасности», где двавооруженных короткими автоматами городовых внимательно наблюдали по телевизорупоток пассажиров, вытекающий из брюха скандинавского лайнера прямо в яркоосвещенный коридор аэропорта. Городовые вежливо подвинулись, чтобы ей лучшебыло видно.

– Франсэ, мадам? – спросил один из них.

– Москва, – сказала она.

– О! – сказал городовой. – Удрали, сударыня?

– С какой стати? – сердито сказала Таня. – Яв командировке.

– Браво, сударыня, – сказал городовой. – Я неодобряю людей, которые удирают из великого Советского Союза.

Второй городовой молча подвинул Тане кресло.

Она сразу увидела Андрея, идущего по коридору с зеленымуродливым рюкзаком за плечами. Он был одет во все советское. Хлипкие джинсы изткани «планета», явно с чужой задницы, висели мешком. На голове у негокрасовалась так называемая туристская шапочка, бесформенный комочек бельевойткани с надписью «Ленинград» и с пластмассовым козырьком цвета черничногокиселя. Нейлоновая куцая телогрейка расстегнута, и из-под нее выглядываетгнуснейшая синтетическая цветастая распашонка. Рыжих его сногсшибательных усовне видно, потому что весь по глаза зарос густой рыжей с клочками сединыщетиной. Смеялся, веселый, как черт. Размахивал руками, приветствуя невидимыхна экране встречающих, своего благородного папеньку, своего красавчика-сыночка,свою романтическую жилистую выдру-невесту и, должно быть, друга дома,американского мерзкого богатея с пересаженной обезьяньей железой.

– Не ваш, мэм? – прервав бесконечное жевание гама,спросил второй городовой.

Лучников прошел мимо камеры.

Таня, не ответив городовому, резко встала, отбросила стул ипобежала в конец коридора, где светилась на разных языках надпись «Выход», гдечернела спасительная или гибельная ночь и медленно передвигались желтыекрымские такси марки «форд-питер».

– Почему ты из Стокгольма? – спросил сына АрсенийНиколаевич. – Мы ждали тебя из Москвы.

– Вы не представляете, ребята, какие у меня былиприключения на исторической родине, – весело рассказывал Лучников, обнимаяза плечи отца и сына и с некоторым удивлением, но вполне благосклоннопоглядывая на сияющую Лидочку Нессельроде. – Во-первых, я оборвал хвост, ясквозанул от них с концами. Две недели я мотался по центральным губерниям безкакой-нибудь стоящей ксивы в кармане. Все думают, что это невозможно в нашейдержаве, но это возможно, ребята! Потом началось самое фантастическое. Вы неповерите, я нелегально пересек границу, я сделал из них полных клоунов!

Арсений Николаевич снисходительно слушал поток жаргонныхсоветских экспрессий, исторгаемый Андреем. Дожил до седых волос и никак неизбавится от мальчишества – вот и сейчас явно фигуряет своей советскостью, этойнемыслимой затоваренной бочкотарой.

– Нет-нет, наша родина поистине страна чудес, –продолжал Лучников. Он стал рассказывать о том, как целую неделю с каким-то«чокнутым» джазистом пробирался на байдарке к озеру Пуху-ярве где-то внепроходимых дебрях Карелии, как там, на этом озере, они еще целую неделю жили,питаясь брусникой и рыбой, и как, наконец, на озеро прилетел швед, друг этогоджазиста, Кель Ларсон на собственном самолетике, и как они втроем на этомсамолетике, который едва ли не цеплял брюхом за верхушки елей, перелетелибеспрепятственно государственную границу. Бен-Иван, этот джазист, почему-тосчитал, что именно в этот день все пограничники будут «бухие», кажется, водку ипортвейн «завезли» в ближайшее «сельпо» – и точно, ничто не шелохнулось насвященной земле, пока они над ней летели – вот вам железный занавес, – аот финнов – у этих сук ведь договор с советскими о выдаче беглецов, – от«фиников» они откупились запросто, ящиком той же самой гнусной «водяры»… и вотприлетели свободно в Стокгольм, а Бен-Иван через пару недель таким же путемсобирается возвратиться. Он эзотерический тип.

– Да зачем тебе все это понадобилось? – удивилсянесказанно Арсений Николаевич. – Ведь ты, мой друг, в Совдепии «персонаграта». Может быть, ты переменил свои убеждения?

Андрей Арсениевич с нескрываемым наслаждением осушил бокалнастоящего «Нового Света», обвел всех присутствующих веселым взглядом ивысказался несколько высокопарно:

– Я вернулся из России, преисполненный надежд. Этомуполю не быть пусту!

Таня бродила по ночной Ялте и не замечала ее красоты: низадвинутых на ночь и отражающих сейчас лунный свет климатических ширм наогромной высоте над городом, ни россыпи огней по склонам гор, ни вздымающихсяодин за другим стеклянных гигантов второй линии, ни каменных львов, орлов, наяди атлантов первой исторической линии вдоль набережной Татар. Она ничего незамечала, и только паника, внутренняя дрожь трепали ее. Пару раз она увидела ввитрине свое лицо, искаженное безотчетным страхом, и не узнала его, она какбудто бы даже и не ощущала самое себя, не вполне осознавала свое присутствие вночном городе, где ни на минуту не замирала жизнь. Машинально она вошла в яркоосвещенный пустой супермаркет, прошла его насквозь, машинально притрагиваясь ккаким-то вещам, которые ей были почему-то непонятны, на выходе купиласовершенно нелепейший предмет, какую-то боливийскую шляпу, надела ее торчком наголову и, выйдя из супермаркета, оказалась на маленькой площади, окруженнойстаринными домами, на крыше одного из них на глобусе Сидел, раскинув крылья,орел, у подъезда другого лежали львы, атлант и кариатида поддерживали портиктретьего. Здесь ей стало чуть спокойнее, она вдруг почувствовала голод. Этообрадовало ее – мне просто хочется есть. Не топиться, не вешаться, нетравиться, просто пожрать немножечко.