Славные настали дни. У Лидии — отпуск, почти все время онапроводит с Рикардо Рейсом, домой к матери уходит только ночевать — из приличия,чтоб не давать соседкам пищу для пересудов, которые — соседки, а не пересуды —несмотря на полнейшую гармонию, установившуюся после приснопамятногомедицинского вмешательства, не преминули бы пошушукаться о шашнях хозяина сприслугой, что, впрочем, совсем не диковина в нашем славном Лиссабоне, однакопроисходят втихомолку. Если же тот, у кого моральное чувство зудит нестерпимо,скажет, что и днем можно сделать то, что обычно делается ночью, всегда можноответить — не было, мол, раньше времени для генеральной весенней уборки,по-пасхальному преображающей дом после долгой зимней спячки, и потому-топрислуга сеньора доктора приходит рано утречком, а уходит чуть не ночью,работает, не покладая рук, а также ведра, тряпки, скребка, швабры, чему естьсвидетельства очевидцев, ныне подтверждаемые. Иногда закрываются окна,наступает тишина, порой внезапно становящаяся напряженной, но ведь и это вполнеестественно — людям надо передохнуть между двумя усилиями, развязать косынку,оттянуть прилипшую к взмокшему телу одежду, вздохнуть от новой и сладостнойусталости, именуемой истомой. Квартира переживает великую субботу, светлоеХристово воскресенье — и все благодаря ревностным трудам этой смиренной работницы,у которой все в руках так и горит — по крайней мере, сверкает и блещет, и дажево времена доны Луизы и члена Кассационного Суда, когда суетился в доме целыйполк прислуги живущей и приходящей, не считая кухарок, не бывало там такойкристальной чистоты, и во славе своей воссияли стены и мебель, благословеннаЛидия в женах, а Марсенда, появись она здесь в качестве законной супруги,ничего подобного бы сделать не смогла — куда ей, сухорукой. Еще несколько днейназад пахло здесь сыростью, затхлостью, пылью, потягивало и залежавшимсямусором, а сегодня солнце гуляет по самым отдаленным углам, искрится в оконныхстеклах и в хрустале да, пожалуй, из всей квартиры делает сплошную хрустальнуювазу, расстилает на навощенных и натертых полах полотнища света, покрывает,врываясь в окна, подрагивающими звездами потолок, обращая его в небесный свод,не квартира, а райский сад, брильянт, заключенный внутрь брильянта, и —подумать только, что всеми этими превосходными степенями и возвышеннымиобразами обязана она такой прозаической, чтобы не сказать — вульгарной вещи,как уборка. Но не этим же объяснить многократно усилившуюся обоюдную тягуРикардо Рейса и Лидии, с таким наслаждением дающих и берущих — неизвестно чтосделало эту пару такой жадной, такой щедрой: может быть, летний зной горячит ихплоть, может быть, крохотный фермент, заведшийся в утробе женщины вследствиеиного, не столь пылкого соития, стал причиной возродившейся страсти, забавно:мы еще никто в этом мире, а уже принимаем участие в управлении им.

Впрочем, как известно, хорошенького понемножку. Кончилсяотпуск у Лидии, все стало по-прежнему, как раньше, будет она приходить в свойвыходной, раз в неделю, и теперь, даже когда солнце находит открытое окно, светстановится другим — он мутный какой-то, матовый, тусклый, и сквозь шелковоесито времени снова сеется неосязаемая пыль, размывающая черты и очертания. Икогда 'Рикардо Рейс ночью откидывает одеяло, собираясь лечь в постель, он едваможет различить подушку, на которой упокоит главу, а утром не может встать,покуда не удостоверится, пядь за пядью ощупав себя собственными руками, чтокое-что от него еще осталось, словно дактилоскопический отпечаток,изуродованный широким и глубоким рубцом. В одну из таких ночей постучал в двериФернандо Пес-соа: он не тогда появляется, когда нужно, а становится нужным,когда появляется, и: Совсем пропали, я уж думал, больше вас не увижу, таксказал Рикардо Рейс гостю, а тот ответил: Редко выхожу, мне теперь ничего нестоит заблудиться, как потерявшей память старушке, меня спасает только то, чтоеще узнаю памятник Камоэнсу и могу ориентироваться. Бог даст, не снесут, а товедь у того, кто это решает, просто шило в одном месте, достаточно взглянуть,во что превратилась Авенида де Либердаде, сущий погром. Я больше там не бываю, потомуничего не могу сказать. Снесли или вот-вот снесут памятник Пиньейро Шагасу[62]и некоему Жозе Луису Монтейро, мне неведомому. Монтейро не знаю — тоже, но вотПиньейро Шагасу — так и надо. Молчите, раз не знаете, за какие заслуги онувековечен. А вот мне, например, никогда не поставят памятник, если толькосовесть в них не проснется, я негож для изваяний. Совершенно с вами согласен,нет ничего печальней, чем стать памятником. Пусть их воздвигают полководцам иполитикам, им это придется по вкусу, а мы с вами — люди слова, слова же немогут быть отлиты в бронзе или высечены из мрамора, слова есть слова, и этоговполне достаточно. Взгляните на Камоэнса — ну, и где же его слова? Потому изнего и сделали придворного хлыща. Артачливого д'Артаньяна. Со шпагой на бокулюбая кукла будет хорошо смотреться. Не сердитесь, может быть, вы сумеетеизбегнуть проклятия, а если, подобно Риголетто, — не избегнете, то пусть вамгреет душу надежда, что когда-нибудь снесут и ваш памятник, как снесли монументПиньейро Шагасу, поставят где-нибудь в тихом месте или вообще спрячут взапасник, так всегда и происходит, представьте, кое-кто до сих пор требуетвосстановления памятника Шиадо[63]. Ах, еще и Шиадо, он-то чем им не угодил?Тем, что вел себя непристойно и недостойно того изысканного места, где емупоставили памятник. Совсем наоборот — для него нет места лучше, невозможнопредставить себе Камоэнса без Шиадо, им хорошо вместе, тем более, что жили обав одном и том же столетии, если что и нужно исправить, то лишь позу — монахдолжен стоять лицом к поэту, простирая к нему руку, но не прося, а даруя.Камоэнсу нечего брать у Шиадо. Я бы выразился иначе: поскольку Камоэнса нет, мыне можем его спросить об этом, а вы не можете себе представить, в чем оннуждался. Рикардо Рейс пошел на кухню подогреть кофе, вернулся в кабинет, селнапротив Фернандо Пессоа, сказал: Мне всякий раз делается неловко, что я вам непредложил. Налейте чашечку и поставьте передо мной, словно я пью с вами закомпанию. Никак не сживусь с мыслью, что вы не существуете. Видите ли, прошлосемь месяцев, срок достаточный, чтобы началась новая жизнь, о чем вы, как врач,осведомлены лучше моего. Следует понимать эти слова как тонкий намек? Откуда жеу меня могут взяться тонкие намеки? Понятия не имею. Вы сегодня все принимаетечересчур близко к сердцу. Это, вероятно, оттого, что мы толковали пропамятники, про то, как очевидно непрочны наши привязанности, вы ведь знаете,что случилось, к примеру, с Дискоболом? С каким дискоболом? Со статуейДискобола, стоявшей на Проспекте. А-а, припоминаю, голый паренек,притворяющийся древним греком. Так вот его тоже убрали. Его-то за что? Обозвалиженственным неполовозрелым эфебом, сочли, что в целях духовной гигиены полезнобудет убрать с глаз долой столь неприкрытую наготу. Если этот юноша не поражалвоображение необыкновенными размерами первичных половых признаков, если отвечалтребованиям приличий и пропорций, то, право, не понимаю, что тут плохого. Чтотут плохого, не знаю, но дело в том, что эти самые признаки, как вы изволиливыразиться, хоть и не слишком откровенно выставлены напоказ, но все же болеечем достаточны, чтобы дать наглядный урок анатомии. Но ведь власти говорили —«женственный, неполовозрелый», не так ли? Так. Следовательно, его грех — не визбытке, а скорей в недостаточности? Я всего лишь пересказываю вам в меру сил испособностей скандалы, происходящие в нашем городе. А вам не кажется, дорогоймой Рейс, что португальцы потихоньку сходят с ума? Что может на это вам,человеку местному, ответить тот, кто столько лет провел вдали от родины?