— Да. Спасибо, Эдик. Ну вот…

Степан, кое-как пристроившийся на подоконнике — большесидеть было негде, — с тоской посмотрел вниз, на волю.

Чистое стекло дробило и умножало апрельское солнце. В доменапротив мыли окна, и, открываясь, они взблескивали нестерпимо. На хоккейнойкоробке — неизменной принадлежности всех московских дворов, появившихся всемидесятые, — мальчишки гоняли мяч, и ржавая сетка сотрясалась от ударов сдребезжащим и очень весенним звуком.

У Ивана на сегодня был намечен бассейн.

Может, поехать прямо сейчас в этот оздоровительный центр?Опыт неожиданных — как снег на голову — приездов у него теперь есть. Приперсяже он тогда в Парк Горького!.. Как она выглядит на роликах и в плотных черныхштанах, обтянувших совершенные ноги, он знает. Теперь хорошо бы посмотреть, какона выглядит в купальнике.

Мокрая эластичная ткань повторяет все, что только можноповторить. Энергичную грудь под гладкой тканью он помнил с самой первойвстречи, когда протискивался в дверь в сантиметре от этой самой груди — и этоего развлекало, идиота! Мокрые волосы она скорее всего заправляет за уши, илитам, в этом бассейне, всех заставляют напяливать на голову шапки?.. Впрочем,даже резинка на голове вряд ли может ее испортить. От физических усилий онаровно и сильно дышит, так что ходят стройные полированные бока, как у молодогодельфина. Вода блестит на белой и очень гладкой коже, и ноги попирают узорчатыйкафель уверенно и изящно. Иван носится вокруг нее, фыркает, подныривает исудорожно молотит руками, как собачонка, и весело им, и славно, и нет никакогодела до него, Павла Степанова, который сидит сейчас на подоконнике в тесной ичистой комнатке и не знает, что ждет его дальше!..

На этом месте он страшно рассердился. На себя за идиотскиеслюнявые мечтания, а на Ингеборгу с Иваном, что было уж совсем нелогично, зато, что им хорошо и без него.

— Саш, — начал он резко, — ну что ты жилы из нас тянешь?Давай говори что хотела, и вместе подумаем, как нам с этим быть.

— Да, — согласилась она испуганно, — да, конечно. Просто мнетрудно, Степа…

Чернов сделал зверское лицо и исподтишка показал Степанукулак, но в данный момент высокие черновские чувства Степана не волновали. Унего было полно своих, не менее высоких.

— У меня был муж, — неожиданно сказала Саша, и мужикиуставились на нее в недоумении. — Это было… в прошлой жизни, поэтому я никогдаи никому об этом не рассказывала. Я вышла замуж, когда мне было двадцать лет.Мы с институтом ездили на практику в Одессу, а там снимали какое-то кино, и мыс ним познакомились…

— Он был… актер? — спросил Степан осторожно.

— Он был каскадер. — Она улыбнулась. — На самом деле это ещехуже, Степа.

— Что значит — хуже? — Степан встретился взглядом с Беловым,и ему стало ясно, что Белов тоже ничего не понимает. При чем здесь муж-каскадериз Одессы?

— Да то и значит. Про актеров я не знаю, я никогда невыходила замуж за актера, но каскадер — это… ужасно. Его никогда не было дома,а приезжая, он на второй же день начинал томиться. Со мной ему было тяжко, моиродители его раздражали, особенно папа, который всю свою жизнь был скучныйгосударственный чиновник. У него вечно были какие-то необыкновенные компании исногсшибательные девицы, они все тусовались то на «Мосфильме», то в ресторанах,то в Сандунах, то еще где-то, а я все сидела и ждала как дура.

Господи, какой ненужной, жалкой, неуклюжей и бледной дылдойона чувствовала себя тогда! Как вылезала из кожи вон, чтобы казаться кем-тодругим, чтобы Сережа наконец заметил ее! Он замечал — только когда она опятьделала что-то не то.

Саша по очереди посмотрела на всех троих мужчин, которыезначили в ее жизни так много и которые так разительно отличались от ее мужа.

— Мы прожили вместе три года, когда на каких-то съемках онсломал спину. Я помню весь тот ужас. Так помню, что иногда мне не верится, чтовсе закончилось, понимаете? Больницы, больницы, врачи, операции, три подряд,ежедневные дежурства, полдня я, полдня мама, институт травматологии, институтортопедии… И везде одно и то же — полная неподвижность. — Она встала, подошла кдвери и зачем-то подергала за ручку. — Понимаете, он ни в чем не был виноват.Не за что было наказывать его так… жестоко. Он был трудный человек и, наверное,совсем не любил меня, но все равно никого нельзя так наказывать. Он не смог сэтим справиться. Он даже не старался с этим справиться, потому что понял — егожизнь, такая, как была, кончилась навсегда. Он стал никому не нужен — нидевицам, ни «Мосфильму», ни Сандунам, ни коллегам, никому… Только мы с мамой иостались. И он нас возненавидел. — Голос подвел. Голос уперся куда-то вверх иникак не желал оттуда возвращаться.

— Саш, — позвал Чернов осторожно.

— Нет, Вадим. Подожди. Он пролежал два года и с каждым днемненавидел нас все сильнее. Папа нанял сиделку, ее он ненавидел не так сильно,как нас. Вы знаете, — она посмотрела куда-то мимо Степана мрачно горящимиглазами средневековой ведьмы, — мне стало казаться, что под конец он простосошел с ума. Он говорил чудовищные гадости, причем не только мне, но и маме, онпостоянно нас в чем-то подозревал, он отказывался принимать таблетки, он недавал мне спать по ночам. Он стал поминутно говорить о самоубийстве. Он вдеталях описывал, как именно он покончит с собой, он рассказывал сиделке, что ятолько и мечтаю, чтобы он умер, и мы стали очень осторожны с лекарствами.Особенно, конечно, со снотворным. Но он все не унимался. Он ухитрялся как-топрятать таблетки, которые мы ему давали, он копил их и однажды все-таки принялвсе сразу. Для самоубийства этой дозы было мало, но «скорую» пришлось вызывать,ему долго промывали желудок, а он все твердил, что в один прекрасный день мыего отравим…

Скрюченными пальцами — тогда от постоянных стирок и возни вводе у нее действительно что-то произошло с руками, иногда они совсем неслушались и становились как чужие, холодные, негнущиеся пальцы бабы-яги, — онавзяла чашку с остывшим кофе, расплескала его на цветастую шаль и осторожновернула на стол.

Белов зажег ей сигарету.

— Господи, как я мечтала, чтобы он умер! Я молилась, чтобыон умер. Я знала, что он вовсе не собирается самоубиваться, и больше всего насвете мне хотелось, чтобы он это сделал! Я знала, что он никогда не приметреально опасную дозу чего бы то ни было, но я как будто тоже сошла с ума. Мнеказалось, что он никогда от нас не отвяжется. Что тот человек, который был моиммужем, все-таки погиб на съемках, а это вовсе не он, это сатана, которыйпришел, чтобы всех нас угробить.

Пепел с сигареты падал ей на колени, но она ничего низамечала.

— Потом заболела мама. Она заболела от горя, а вовсе не оттой болезни, которую у нее нашли. Я осталась одна. Папа помогать мне не мог. Оночень любил маму и ненавидел моего мужа. Я все прятала таблетки, а он всешушукался о чем-то с сиделкой, и я поняла, что у меня есть только один выход —должна его убить.