– Ну, – сказал я, – поехали!

Она вскинула высокие дуги бровей:

– Куда?.. Сейчас?

– Темнота, – сказал я с чувством превосходства. – Воттак шпиенов и вылавливают. Пей и не крякай! Разумничалась. А теперь закусывай.Да не так. Закусывай, это означает – жри сразу после рюмки вина или водки.После коньяка тоже закусывают, а не едят.

Распили одну бутылку, хорошо пошло, мы за эту беготнюиссохли, а сейчас так приятно, когда извобленное тело наливается влагой, можнодаже сказать, живительной, и без всякой двусмысленности, даже без намеков, всамом деле, живительная, везде заработало, потом вторую, а затем я раскупорил итретью. Все это время не следил, чтобы к мясу красное, а к рыбе белое:шампанское ко всему подходит, а правила пусть соблюдают закомплексованные.Настоящий мужчина должен быть несколько неряшлив… ну, вы меня понимаете, жратьдолжен с удовольствием, чтобы хозяйка осталась довольна.

– А почему не заказала ничего для себя одеться? –спросил я.

Она слегка потупила глазки, щеки коснулся нежный румянец.

– Разве мне плохо в твоей рубашке?

– Ну, гм…

– Мне так нравится, так нравится!.. Я посмотрела насебя в зеркало, это же просто чудо… Когда появлюсь в ней в своем звездном мире,там все с ума сойдут, на всех наших мирах захотят скопировать…

Я спросил с интересом:

– И получится?

– Нет, – ответила торкесса счастливо. – Им придетсяобращаться ко мне за разрешением, я сразу же объявлю о своем исключительномправе ходить в твоей рубашке!

По телевизору сообщили о побеге очередного маньяка, чтозарезал пятерых молодых женщин, потом показали несколько катастроф по свету,снова вернулись к местной хронике, мы увидели пару исполинских пробок, одна,если честно, по нашей вине, в остальных не грешны, хоть какое-то облегчение насегодня.

После ужина торкесса хотела вымыть посуду, я отмахнулся:

– Оставь…

– Здесь так принято? – удивилась она. Догадалась. –Явится горничная и все уберет?

– Нет, – сказал я практично. – Завтракать нам из неевряд ли придется, а раз так, зачем стараться?

Она не поняла, снова приподняла брови, потом перевела взглядна распахнутую дверь в спальню. Глаза заблестели, губы поползли в стороны.

– Как там… чудесно!

Я посмотрел довольно равнодушно:

– Че?.. Кровать как кровать.

Она покачала головой:

– Как просторно… как безумно просторно! Там достаточноместа, чтобы даже впятером…

– Впятером? – переспросил я. – Они же ко мне недотолпятся…

Она покачала головой:

– Дорогой, ты так мало знаешь про это древнееискусство… Ладно, я заменю тебе всех четверых.

Она начала очень медленно сбрасывать мою многострадальнуюрубашку, покачивая бедрами, поигрывая сиськами, высовывая язык и облизываяполные сочные губы. Я поглубже вдвинулся в кресло и пощупал рукоять пистолета.

– Ты забыла про правило… – сказал я угрюмо.

– Какое?

– Никогда не заниматься любовью, – сказал я раздельно,– если только что по жвачнику предупредили прямым текстом, что из тюрьмы сбежалманьяк-убийца! Да еще из болота, говорят, вышло чудовище…

Она фыркнула:

– Журналисты чего не придумают! Им нужны тиражи.Маньяки не бегут из тюрем, а в болотах вообще никто не живет!

– Это предупреждение, – сказал я серьезно. – От друга,который пока не хочет себя выдавать. Я тоже не думаю, что к нам ворвутсяманьяки или болотные твари. Ворвется что-то похуже. Такое, о котором нельзясказать по телеканалам.

Она фыркнула:

– Если передумаешь, я жду тебя с открытыми ногами.

– Иди-иди, – сказал я. – Пока посижу здесь, помыслю.

Она фыркнула, ушла, усиленно двигая ягодицами. Я стиснулчелюсти и всего себя, вдавился в кресло, не выпуская пистолета. Дверь в спальнюосталась распахнутой настежь, я видел, как торкесса повертелась-повертелась,все-таки знойная, несмотря на снежнокоролевскость, но заснула, а я снялтапочки, чтоб уж совсем бесшумно, на цыпочках пошел по комнате, по другой,третьей, заново проверяя и перепроверяя окна, двери, щеколды. К счастью, вквартире нет не только собак или кошек, но даже хомячков, рыбок в аквариуме иликанарейки в клетке. Иначе пришлось бы не выпускать их тоже из виду, следить заотклонениями, они только в обычном состоянии безобидные и предсказуемые, носейчас нам два туза выпало, или, как бы сказал астролог, не та звезда светит.

Пистолет в порядке, обойма полна, патрон в стволе, но я навсякий случай, поглядев в глазок, на цыпочках прокрался на лестничную площадку,там большой пожарный щит с баграми, огнетушителем и топором, я все оставил наместе, спер только топор. Когда дойдет до решающего боя, свет погаснет, телефонзамолчит, в стволе перекосит патрон, а вот старый надежный топор не подведет!

В спальне на пол наискось падает бледный лунный свет, вездеполночная тишина. Слышно, как далеко-далеко пробили часы, то ли Спасской, то либигбеновской, и в этот момент что-то тихонько ударилось в окно с той стороны.Сердце замерло, я застыл, долго прислушивался, потом взял карманный фонарик, нацыпочках пересек комнату, стараясь держаться под стеной в тени, подкрался кдвери. Гробовая тишина, под дверь протиснулся слабый свет от полной луны, нистука копыт, ни царапанья, ни-че-го.

Я сбросил щеколду, отодвинул засов, тихонько приоткрылдверь. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка, а яркая бледная луна смотритпугающе загадочно, на светлый круг медленно и грозно наползает край чернойтучи. Дверь тихо захлопнулась за моей спиной, едва я отнял пальцы, хотя раньшеона такое вроде бы не проделывала.

Очень медленно я прошелся по лестничной площадке. Будь мы вособняке, это значило бы, что я спустился с крыльца, тусклый свет фонарикавыхватывает только ближайшие кусты, над головой сонно каркнул ворон, под ногамишуршат подземные звери, а за деревьями жутко и тоскливо воет волк-оборотень, ноя на двадцатом этаже, так что прошелся мимо кабинок лифта, выглянул в окно идаже заглянул в трубу мусоросброса. Хотя умом понимаю, что нет большей дуростивыходить вот так среди ночи в полнолуние, держа в руке слабенький фонарик,когда надо бы скорострельную ракетную установку и чтоб заряды автоматическисменялись в диапазоне от серебряных пуль до бронебойных снарядов,самонаводящихся и тоже серебряных, однако нечто более сильное, чем инстинктсамосохранения, не давало мне вернуться взад. Я знал, чья это великая инесокрушимая воля, и потому медленно прошел к двери, что ведет на крышу,заглянул, всматриваясь в ступеньки и вслушиваясь в малейшие шорохи.