сверстники ворвались в кабинет директрисы и переставляли мебель по частям, каждую ручку, трофей и распятие, чтобы создать точное зеркальное отображение.

– М‐м, – бормочу я.

– Дорогая, с тобой все в порядке? Ты выглядишь довольно отстраненно. Садись.

Я падаю на кровать. БОСы слоняются по маленькой квартире, издавая вежливые звуки, хотя там мало предметов, заслуживающих внимания.

Фрэнк хлопает в ладоши, и я думаю, что смогу сбежать, но моя мать, которая очень рада снова оказаться среди Божественных, уже ушла, следуя за нашим лидером, который держит над головой напечатанный знак с нашим старым гербом. Мы по двое выходим на улицу под осенним моросящим дождем и идем обратно через стоматологическую, которая раньше была нашей часовней. Все смотрят на куполообразный потолок и орган. В последний раз я была здесь шесть лет назад во время моего медового месяца, и кто-то назвал меня тварью. Я думаю, было бы неплохо сесть на одну из скамеек и сориентироваться, но недовольный администратор просит нас уступить место пациентам.

Фрэнк снова в движении. Открываются зонтики. Она идет по дороге в сторону Святой Гертруды, нашего бывшего детского общежития. Плавательный бассейн пропал, спортзал разрушен, мост давно разобрали. Уродливая схема дешевого жилья, которая поглотила сердце нашей старой школы, провоцирует серию скандализованного бормотания – отвратительно, шокирующе, безвкусно, – пока, наконец, мы не доходим до Круга, в центре которого все еще стоит, мы не можем в это поверить, наше обувное дерево.

Раздается коллективный вздох.

– Как необычно, – говорит моя мама.

Мы обходим ствол, как стая гиен.

На верхних ветвях дерева остались, невероятно, несколько пар наших кожаных ботинок, их языки жесткие и обветренные, сухие, как шкуры. Мы поднимаемся, чтобы посмотреть на них, запрокинув головы и открыв рот. Внезапно раздается взрыв шума. По траве проходит горстка БОСов, улюлюкающих от смеха и извиняющихся за опоздание. Фрэнк положила руки на бедра, пыхтя, раздавая значки и вычеркивая их имена из своего списка.

– Извините, извините, – ноют они.

– Ой, смотрите, это Шарлотта. – лицо моей матери расплывается в широкой улыбке, когда она машет руками. – Слава богу. Чарли, сюда.

– Род, – радуются они.

Я смотрю, как моя мать с бешеной скоростью бросается к своим друзьям, к четырем или пяти женщинам, им всем под шестьдесят, они целуются, сжимают руки. Они искренне любят друг друга.

– Жозефина, дорогая, посмотри, кто это.

– Привет, Чарли, – машу я рукой. – Рада вас видеть.

– Нет-нет. – Моя мать сияет.

Она устроила мне сюрприз.

– Посмотри! – говорит она.

Из-за спины матери выходит Скиппер.

55

Мы с моей бывшей лучшей подругой садимся напротив за стол в пабе. Две пинты шанди, лимонные полумесяцы плавают вверх и вниз в пузырях, как мертвая рыба. Мы неловко смотрим на свои напитки, нам нечего сказать. Скиппер изумленно озирается на бар White Horse, на потрескавшиеся кожаные сиденья и полированную латунь.

– Боже, он кажется маленьким, не так ли?

– Хм, ага.

Мы снова замолкаем. Я пытаюсь вспомнить, о чем мы говорили все те ночи в наших спальнях. Трудно поверить, что это та самая девушка, которая раньше щекотала меня по руке, оставляла забавные записки под подушкой, обматывала волосы цветными нитками, а я сидела у нее между бедер. Я вижу двух стариков, стоящих снаружи и дымящих под моросящим дождем. Когда я спрашиваю Скиппер, есть ли у нее сигареты, она в ужасе смотрит на меня.

– О, я уже давно не курю.

Я подхожу к бару и заказываю мешок арахиса и немного картошки. В баре сидит молодой парень в заляпанной краской футболке и рабочих ботинках.

– Ура, – говорит он, не обращаясь ни к кому конкретно, и делает один долгий глоток пива, затем вытирает подбородок рукой.

Когда я возвращаюсь к столу, я вскрываю обе упаковки и выкладываю их на стол. Скиппер морщит нос.

– Можешь поверить, что раньше мы жили на такой помойке. В то время мы были такими худыми, не заботились о том, что было в наших шкафчиках, думали о лакроссе и теннисе. Теперь мне просто достаточно взглянуть на картошку, и я увеличусь вдвое.

Это правда, она коренастее, чем я ее помню, и определенно выглядит чуть хуже, чем на фотографиях, которые она публикует в интернете. На ней темно-синие брюки и полосатая рубашка, которая растягивается на груди, когда она тянется за своей выпивкой. У нее квадратная челюсть, лицо покрыто толстым слоем тонального крема. Она по-матерински скрещивает руки, я не узнаю этот жест, ее шаль аккуратно лежит на коленях. Я замечаю, что ее сумочка стоит рядом с ней на полу, а ремешок обернут вокруг ее щиколотки на случай карманников. Только ее волосы остались неизменными, невероятно вьющимися и послушными; добавилось лишь несколько серых прядей, но это все.

Она берет арахис и сосет его, как мяту. Я проверяю свой телефон на наличие сообщений от Юргена или няни. Скиппер делает то же самое.

– Муж? – спрашиваю я.

– Да. Второй, вообще-то. Первый был немного засранцем.

– Дети?

– Трое. Все мальчики, за мои грехи. Самый старший отправляется в Харроу в следующем году. Ты?

– Одна девочка. Лена. Ей еще год до школы.

Соседняя школа, несмотря на протесты моей матери, находится в нескольких минутах ходьбы от нашего дома, достаточно близко, я слышу даже звонки. Ряд маленьких розовых домиков с кованой изгородью. Ни гимнов, ни молитв, ни утренних проповедей. Тем не менее, когда я представляю Лену в детском саду – душные классы, тесты на правописание и домашние задания, злобные девчонки на площадке, сборы команд, чувство, когда ты остаешься в стороне, – это равносильно тому, что меня бы медленно душили.

– Дочь? – Скиппер улыбается. – Это забавно.

– Почему?

– Ты ненавидела детей. В Woolworth ты смотрела на них сердито, пытаясь их напугать. Это было уморительно.

– Я?

– Все из нас просто хотели выйти замуж и сидеть дома – полагаю, никто из нас не был очень амбициозным, – кроме тебя. У тебя была мысль о том, что было бы жестоко рожать ребенка в этот мир. Ты была права тогда, не так ли? Настоящая феминистка, – говорит она, обозначая пальцами кавычки в воздухе.

Я ничего не могу вспомнить. Не думаю, что тогда я так или иначе высказывала твердое мнение о детях, по крайней мере, не больше и не меньше, чем любая другая девочка-подросток со здоровым страхом беременности. Дети были интересны мне примерно так же, как кошка или собака.

– Правда?

– О, наверное, это была просто игра. У нас всегда были какие-то причуды, не так ли?

Я убираю арахис с неба с помощью языка, пытаясь решить, о какой причуде говорит Скиппер. Был