ли это период нашей одержимости оккультизмом, когда мы говорили с мертвыми на доске для спиритических сеансов, утверждая, что вызывали мать Джерри Лейк? Или когда мы от скуки протыкали друг другу ушные хрящи швейными иглами? Или наши заигрывания с наркотиками?

– Наркотики? – Скиппер недоверчиво фыркает и качает головой, когда я напоминаю ей о том времени на спортивной площадке. – Я так не думаю. Должно быть, это был кто-то другой. Я немного ханжа, когда доходит до такого рода вещей.

Почему она забыла об этом? Она была зачинщиком – перестань быть такой голубой, – а все остальные следовали ее примеру. Я пытаюсь разбудить в ней воспоминания.

– Попперс. Думаю, ты получила их от своего кузена Майло.

– Майло? Как странно. Он и Джордж Гордон-Уоррен поженились, ты слышала? Суперсвадьба.

Меня раздражает, что она пытается сменить тему.

– Они живут в Патни. Он работает в каком-то банке. У нее неплохая галерея в Холланд-парке.

Я смутно помню, как мама рассказывала мне, что была в Лондоне на открытии художественной галереи, но я еще не готова отказаться от предыдущей темы.

– Скиппер, серьезно, я не могу поверить, что ты не помнишь тот день на спортивной площадке.

Я слышу требовательный тон своего голоса, который становится более педантичным.

– У нас были головные боли. Генри Пек пришлось лежать в нашем общежитии с холодной тряпкой на голове.

Плечи Скиппер вздымаются и опускаются от смущения. Она уклончиво качает головой, слегка смеется.

– Я не думаю, что когда-либо была такой мирской; я ничего не знаю о наркотиках. Я имею в виду, что мы были в школе будто в аквариуме, не так ли? Не знаю, прочла ли я хоть одну газету за все время, пока была Божественной. Конечно, мы курили, как дымоходы.

По крайней мере, в этом она признается. Я беру горсть арахиса. Запускаю их в рот один за другим. Теперь, когда Скиппер начала вспоминать, она как будто не может остановиться, перечисляя имена мальчиков, которых мы целовали, школьные экскурсии и спектакли, секретные поездки в паб, наказания и дисквалификации, все мелкие проступки.

– О боже, а помнишь, когда Фредди рвало во время причастия, прямо в чашу? Наверное, его все еще несло с прошлой ночи. Все эти благовония совсем не помогли. Падре действительно нравились его колокольчики и запахи.

– Какого Фредди? – говорю я.

Я не помню этого человека. Но Скиппер уже перешла дальше.

– Как жаль, что так и не перебрались на Другую сторону. Ты бы, конечно, стала старостой.

– Я? – недоверчиво говорю я, выплевывая свою шанди.

– Без сомнения, – говорит Скиппер. – Кто же еще?

Она поправляет кашемировую шаль на коленях, поглаживая ее, как кошку.

– Ты, – говорю я, констатируя очевидное.

– О боже, нет. Едва ли. Я была слишком незрелая. Это ты была той, на кого все равнялись. Такая уравновешенная. Такая самоуверенная по сравнению с остальными. И, естественно, все учителя любили тебя. Умница.

Уравновешенная? Уверенная в себе?

О ком она говорит? В ее описании меня нет ничего знакомого.

Дезориентированная, даже не пытаясь поправить ее, я смотрю на себя в зеркало в пабе: глаза, провалившиеся от бессонницы, жирная кожа, вьющиеся волосы, потный и растрепанный вид. В отражении я вижу, что к молодому рабочему за стойкой присоединился еще один мужчина, намного старше его, возможно, его дедушка. Дедушка худощав, кривоног, одет в твидовое пальто. Он держит газету под мышкой. Он хлопает по карманам в поисках зажигалки, затем они двое, один высокий, другой очень низкий, оставляют свои напитки в баре и выходят на улицу, чтобы покурить.

Я понимаю, что убила бы за сигарету, и смотрю на то место на стене паба, где раньше стоял торговый автомат.

– Может, попросим у кого-нибудь сигаретку? – предлагаю я.

– О боже, – со стоном говорит Скиппер. – Мой муж убьет меня. Он хирург-онколог.

Она продолжает надоедать мне подробностями работы ее мужа, женщин, которых он лечил, историями о спасенных жизнях. Все время, пока она говорит, я с тоской смотрю на мужчин снаружи. Я просовываю руку в карман и прижимаю шпильку Джерри к своему большому пальцу.

– Слушай, дождь закончился, – резко прерываю я Скиппер. – Мы могли бы прогуляться по городу, прежде чем вернуться?

– Отличная идея, – говорит Скиппер, не обращая внимания на то, насколько Божественно она все еще звучит. – Увидим наши старые места.

Она закутывается в шаль. Я надеваю зимнее пальто, которое позаимствовала у матери. Я не привыкла к английской осени, сырому холоду, оловянному небу. Удивительно, что зимой мы бегали только в плиссированных юбках для лакросса. Или это еще одна вещь, которую я придумала?

– Секунду, – говорю я Скиппер, когда мы выходим наружу. Я подхожу к двум курящим мужчинам.

– Прошу прощения, извините, что прерываю, у кого-нибудь из вас есть запасная сигарета, которой вы могли бы поделиться?

Мужчины смотрят друг на друга. Младший из них, внук, протягивает мне пачку табака, чтобы я скрутила себе.

– Убери это дерьмо, Кайл. У меня есть одна, дорогая, – говорит пожилой мужчина, протягивая внуку газету, и снова начинает гладить себя по бокам. Ему нужно много времени, чтобы найти свои сигареты, но в конце концов он передает мне пачку и хлипкий коробок спичек.

– Оставьте спички, – говорит он.

Старик поднимает голову, и я вижу белый шрам под его подбородком – молния, пробивающая его щетину, – и я точно знаю, кто он. Мистер МакКиббин. Он смотрит на меня размытым взглядом. Его лицо сильно морщинистое, под каждым глазом глубокие мешки. Неопрятный вид его одежды, отсутствующая пуговица на рубашке, корка в углу рта, затхлый запах стружки или сена. На шее у него была такая же тонкая золотая цепочка, которую он всегда носил.

– Спасибо, – бормочу я.

Я смотрю на него, а затем на внука. Мальчик с угрюмым видом хочет вернуться внутрь, чтобы выпить. Кайл, я полагаю, сын Керри, совсем взрослый.

– Как Лорен? – говорю я. Но старик меня не слышит и подносит руку к уху.

– Прошу прощения?

– Неважно. Спасибо за сигарету.

Когда я иду обратно к Скиппер, мимо меня проходит третий мужчина. Голова опущена от холода, руки в карманах. Но я бы узнала эту походку в любой ситуации. Эту развязность. Плейбой. Его светлые волосы стали короче, шторок больше нет, золотого гвоздика, который он носил в одном ухе, тоже. Он стал плотнее, возможно, даже толще, его кожа не по сезону загорелая. Складки на шее выдают его возраст, но он все такой же дерзкий, как всегда, насвистывающий про себя. Стюарт окидывает меня взглядом, когда проходит мимо, и мою кожу начинает покалывать. Никакого проблеска в его памяти. Никаких воспоминаний, которые могли бы вызвать хотя бы улыбку. Он пролетает мимо