— Идем. Путь свободен.

Женщина, которой она только что написала эти сердечныеслова, читает их и протестует:

— Это же не автограф! Мне нужно ваше имя, чтобы можнобыло потом узнать на фото!

Габриэла делает вид, что не слышит — ничто на свете не всилах испортить этот волшебный миг.

Они начинают восхождение на этот высший европейский подиум;полиция окружает их плотным заслоном, хотя публика осталась далеко позади. Пообе стороны укрепленные на фасаде исполинские плазменные экраны показывают простымсмертным, толпящимся снаружи, что же происходит в этом святилище. Откуда-тодоносятся истерические крики, бешеные рукоплескания. Дойдя до более широкойступени — это нечто вроде площадки, Габриэла видит новую толпу фотографов,одетых, в отличие от своих коллег внизу, в строгие костюмы: они громогласновыкликают имя Звезды, прося его повернуться сюда, нет, сюда, еще немноговправо, чуть-чуть влево, взглянуть вверх, посмотреть вниз. Мимо проходят,поднимаются по ступеням другие пары, но они фотографов не интересуют, а Звезда,сохраняя нетронутым весь свой гламурный блеск, изображает легкую небрежность ипошучивает, показывая, что вовсе не напряжен и ему это все не в новинку.

Габриэла замечает, что и она сама привлекает внимание; ееимя не выкрикивают (оно ведь никому и неизвестно), но, полагая, что это — новоеувлечение знаменитого актера, просят подойти поближе, чтобы можно было снять ихвместе (и Звезда на несколько секунд придвигается к ней, сохраняя, тем неменее, благоразумную дистанцию и избегая соприкосновения).

Да, они сумели отстать от кинодивы! Она в эту минуту уже вдверях Дворца здоровается с президентом фестиваля и мэром Канн.

Звезда жестом показывает, чтобы Габриэла продолжалаподниматься по ступеням. Она повинуется.

Смотрит вверх и видит еще один огромный экран, помешенный стаким стратегическим замыслом, чтобы люди могли видеть самих себя. Из динамиковдоносится голос, возвещающий:

— А сейчас мы приветствуем…

И звучит имя Звезды и название его самого знаменитогофильма. Потом ей расскажут, что все, уже находящиеся в зале, видят повнутренней сети ту же самую сцену, что появляется на плазменных панеляхснаружи.

Они поднимаются по ступенькам, доходят до дверей,приветствуют президента и мэра и входят во Дворец. Вся процедура заняла небольше трех минут.

Звезду немедленно обступают, со всех сторон окружают люди,мечтающие восхититься им вблизи, обменяться несколькими словами,сфотографироваться (этой слабости — сниматься со знаменитостями — подверженыдаже избранные). Здесь, внутри, очень жарко. Габриэла опасается, как бы непоплыл макияж…

Макияж!

Ах, боже мой, она совсем забыла! Ведь ей надо сейчас выйти влевую дверь, и там, кажется, ее будут ждать. Механически переставляя ноги,спускается по лестнице, проходит мимо двоих или троих охранников. Одиносведомляется: «Покурить выходите? К началу показа вернетесь?» Она отвечает:«Нет», — и идет дальше.

Минует еще сколько-то металлических барьеров, но никтобольше ни о чем ее не спрашивает, никто не удивляется, что она выходит оттуда,куда все так неистово стремятся. Она видит со спины огромную толпу — людипродолжают размахивать руками и вопить, приветствуя нескончаемую вереницуподъезжающих один за другим лимузинов. Какой-то человек подходит к Габриэле,спрашивает, как ее зовут, просит следовать за ним.

— Можете подождать минутку?

Тот явно удивлен, но кивает. Габриэла не сводит глаз состаринной карусели, которая, должно быть, стоит здесь с начала прошлого века.Карусель вертится, дети на лошадках и слонах то поднимаются, то опускаются.

— Ну, что, пойдем? — деликатно спрашивает мужчина.

— Еще минутку…

— Мы опоздаем.

Но Габриэла, уже не в силах сдержаться, плачет навзрыд —сказались три минуты только что пережитого ужаса и предельного напряжения.Забыв про макияж — поправят как-нибудь, она, содрогаясь всем телом, плачетгорько и безутешно. Мужчина протягивает ей руку, чтобы оперлась и неспоткнулась на своих высоких каблуках, и оба идут по площади, выводящей нанабережную Круазетт; шути толпы за спиной постепенно стихает, зато рыданиястановятся все громче, словно она решила сразу пролить все невыплаканные слезыэтого дня, недели, всех лет, заполненных мечтами об этой минуте, промелькнувшейтак стремительно, что она не успела понять, что же все-таки произошло.

— Простите, — говорит она своему спутнику.

Он гладит ее по голове и улыбается ласково, жалостливо ипонимающе.

И вот он наконец понял: нельзя добиваться счастья любойценой — жизнь и так воздала ему сверх меры, и теперь уже можно признать, чтоона была на редкость щедра к нему. Отныне и уже до конца дней своих он посвятитсебя тому, чтобы извлекать сокровища, таящиеся в его страдании, и каждуюрадостную минуту проживать, как если бы она была последней.

Он победил искушения. Он защищен духом девочки, такпроницательно разгадавшей его миссию, а теперь постепенно открывающей ему глазана истинные цели его пребывания в Каннах.

Покуда он сидел в этой пиццерии, вспоминая услышанное напленках. Искушение обвинило его в том, что он — сумасшедший, способныйуверовать, будто во имя любви все позволено. Но слава Богу, это длилось всегонесколько минут, а теперь они остались позади.

Он совершенно нормален. Дело, которым он занимается, требуетумения планировать и договариваться, четкости и самодисциплины. Многие егодрузья сетуют, что в последнее время он стал каким-то отчужденным и сторонитсялюдей: им невдомек, что так было всегда.

А то, что он бывал на праздниках и торжествах, свадьбах икрестинах, притворялся, будто ему интересно играть в гольф повоскресеньям, — это всего лишь способ добиться своих профессиональныхцелей. Ему всегда была отвратительна так называемая светская жизнь, когда людипрячут за улыбками душевное уныние. Не составило труда очень скоро понять, чтоСуперкласс так же зависим от своего успеха, как наркоман — от своей отравы, и несравненнонесчастней тех, у кого нет ничего, кроме дома, сада, где играют дети, тарелкисупа на столе, очага, где зимой пылает огонь. Те хоть сознают свои пределы играницы, понимают, что жизнь коротка, а потому не видят смысла в том, чтобыидти дальше.

Суперкласс пытается продавать свои ценности. Нормальные,обычные люди жалуются, что небеса к ним несправедливы, завидуют власть имущим,страдают, глядя, как развлекаются другие. И не могут постичь, что никто и неразвлекается: все озабочены, не уверены в себе, все скрывают за своимидрагоценностями, автомобилями, толстыми бумажниками тяжелейший комплекснеполноценности.