– Давай, давай, проталкивайся, – инструктирует меня Бабуля.

Мордастый мужчина с плохой кожей пробирается вперед, ждет, когда откроются двери, а затем распихивает всех в стороны:

– Пусть сначала пройдет señorita, – командует он. Некоторые недовольны этим, другие отступают назад, но мужчина держится твердо и раздвигает толпу, как Моисей море. – Сначала señorita, – повторяет он. Бабуля пихает меня вперед, и только тогда я понимаю, что это он обо мне!

La señorita! Не могу поверить этому. Хотя автобус переполнен и в нем воняет мокрой шерстью и tamales, всю дорогу обратно я не перестаю думать о том, что кто-то сдержал толпу промокших сердитых людей ради того, чтобы я села в автобус первой! И называл меня señorita!

Месячные приходят, когда Тетушки нет дома. Дома никого, кроме Бабули и Папы. Но месячные – это не то, о чем можно рассказать своему отцу. И мне ничего не остается, кроме как сказать ей.

– Что, у тебя до сих пор не было месячных? Это у такой-то большой девицы? И о чем только думала твоя мать? Ей следовало давным-давно отвести тебя к доктору, как я и говорила, и сделать тебе уколы!

Затем Бабуля слегка квохчет, словно рассерженная курица, и идет найти мне что-нибудь нужное.

Когда я спрашивала подруг, как это будет, они приводили в сравнение подтекающий кран. Или же что-то своенравное, вроде бечевы воздушного змея. Или тоненькую струйку древесного сока. Вранье. При месячных тело словно извергает себя снизу.

Месячные впервые случаются у меня в розовой ванной на улице Судьбы, где стоит тумбообразная ванна, достаточно большая для того, чтобы можно было утонуть в ней, а пол выложен белой восьмиугольной плиткой, и сколько раз я балансировала на краю этой ванны, открывая усеянное галькой окно, когда мимо проходил торговец воздушными шариками, свистя в свой свисток.

Не знаю почему, но Бабуля приносит мне не коробку прокладок, а украшенный красным крестом пластиковый пакет с ватой, упаковку «клинекса» и две английские булавки.

– Держи. Это самое подходящее, уж поверь мне. Сложи вату в два слоя и заверни в салфетку. И нечего корчить рожи. Сама не понимаешь, как тебе везет. По крайней мере, не придется стирать тряпки, как приходилось это делать мне в твоем возрасте. Но разве я жаловалась?

В старой квартире Папа, Мама и я, когда я была маленькой, спали наверху в ближайшей к улице комнате, а теперь мы живем в ней с Бледнолицей Тетушкой. Комната меньше, чем мне помнится, и одна большая двойная кровать заменена двумя односпальными, стоящими рядом.

Сколько будут продолжаться эти месячные? Пять дней? Шесть? Семь? На десятый день я пугаюсь и спрашиваю Тетушку.

– Не волнуйся, душа моя. Скоро они кончатся. Она приносит мне чай с manzanilla и бутылку горячей воды, завернутую в полотенце, и начинает что-то говорить, лежа в своей кровати, и говорит и говорит до тех пор, пока я не засыпаю и мне не начинает сниться, что она что-то говорит мне.

Воздушный шарик. Все что мне нужно, так это воздушный шарик, черт возьми. Разве я так много прошу? Все слишком заняты тем, что запирают дом, и не могут пойти со мной. И я говорю Папе, что пойду одна.

– ¿Sola? Ну как так, Лала? Возьми с собой по крайней мере девушку.

– Нет, ее опять послали за коробками. Пусть Селая идет, – говорит Бабуля. – Не будет путаться у нас под ногами.

Наконец-то! А я уж думала, они никогда не выпустят меня из этой тюрьмы. Пересекая двор и выходя из калитки, я вспоминаю Бабулино предостережение. Не играйте на улице, с вами может случиться что-то нехорошее! И смеюсь, думая о том, как истерично вела себя Бабуля по отношению к нам, когда мы были детьми.

Улица Судьбы тоже оказывается меньше, чем я помню. Более шумной. Она стала такой или я забыла о шуме? Огромные грузовики громыхают по ней и сворачивают на Мистериос, газовые баллоны сзади на платформах угрожающе лязгают, зловоние и пыль гонят меня прочь, и я рада добраться до перекрестка.

На углу я сворачиваю и иду тем же маршрутом, которым мы следовали с Канделарией, – по направлению к tortillería[381]. Смотрю на двери домов и пытаюсь вспомнить, где оставила Канди одну или где она оставила одну меня, когда мы играли в слепых. Вот лавка, у которой всегда останавливался Дедуля, чтобы поболтать с портным, а вот киоск, где он забирал свои газеты, и магазин, в котором я покупала молочное желе на те pesos, что давал нам Дедуля. Я останавливаюсь в дверях. И вижу за прилавком старика с такими же седыми волосами, как и у Маленького Дедули, и от него тоже пахнет хорошими сигарами. Неожиданно меня охватывает странное чувство – смесь печали и нежности. Это продолжается до тех пор, пока старик не поднимает глаза и не начинает посылать мне смачные воздушные поцелуи. Я забываю, что хотела что-то купить, и тороплюсь по направлению к Ла-Вилле.

Мужчины на улицах, одинокие и стоящие группами, смотрят на меня и говорят всякие вещи. «Куда идешь, моя королева?» Только не так, как это говорит Папа. Я иду быстро, словно спешу, и не отрываю глаз от тротуара.

В сточной канаве лежит манговая косточка с золотистыми волосками. Недоеденный кукурузный початок. Зеленые радужные мухи кружатся вокруг него, как спутники. И почему я не помню, что раньше чего-то боялась?

Вдалеке видна покосившаяся церковь, прислонившаяся к basílica как borracho. На углу перед церковной площадью мужик, одетый победнее, чем Кантинфлас, неуклюже бредет un borrachito, напоминая мне мешок с грязной одеждой. И что это висит у него внизу? Я не догадываюсь, пока не подхожу ближе.

Ay, да это его штука. И хуже того – на ней сидит зеленая муха, словно большая зеленая блестка.

¡Сórrele, córrele! Беги, беги! Мое сердце мчится впереди меня. Ay, qué feo, feo, feo[382]. Я слегка дрожу, когда сворачиваю за угол и поворачиваю назад, к дому Бабули на улице Судьбы. Я забыла о воздушных шариках, молочном желе, о торговцах печеньем перед церковью, о тыквенных quesadillas, о вате меж моих ног. По пути к дому Бабули я забыла обо всем, кроме того, что нужно поскорее забыть ту страшную пиписку с мухой на ней.

По возвращении я ложусь в постель и делаю вид, что мне плохо из-за месячных, и так избавляюсь от необходимости съесть тарелку mole, чего ожидает от меня Бабуля: «Нет, спасибо».

Сворачиваюсь вопросительным знаком и натягиваю на голову одеяло. Стараюсь ни о чем не думать, но те вещи, о которых я стараюсь не думать, всплывают в моем сознании, как утопленники. Зелено-бело-красное желе с мертвым жуком на нем. Кукурузный початок в сточной канаве. Волосатая манговая косточка. Муха на пиписке пьяного мужика. Толстый кусок ваты, словно tamal, у меня между ног. У меня в голове ревет река. И все вокруг затопляет грязная вода.