– Мне на работу надо, – сонным голосом сказала она. –Опоздаю, Марина меня съест! А-м-м! – И она укусила Добровольского в предплечье.– Возьмет и съест.

– Мне больно!

– Да ничего тебе не больно.

И они полежали, глядя в потолок, как будто там показывалирайские картины. Ничего там не показывали, лишь трещина бежала от люстры вправый угол.

– Я не храпел?

– Храпел. Стены тряслись просто. Еще ты стонал и метался,чуть не столкнул меня с кровати. Тебе кошмары снились?

Добровольский подумал.

– Да нет. Не снились. Вообще у меня бессонница, я оченьплохо сплю всегда, а сегодня что-то… разоспался.

– Вот и хорошо, – сказала Олимпиада и зевнула тихонько, – ая проснулась в семь, сходила в ванную, вернулась, а ты все спишь и спишь!…

– Зачем ты в семь ходила в ванную?

Тут Олимпиада ужасно смутилась.

– Ну-у, у меня были всякие дела… Умыться, зубы почистить,чтобы… чтобы быть свежей, когда ты проснешься! Вдруг тебе захочется меняпоцеловать, а у меня зубы не чищены!

Он подумал.

– Ты теперь всегда будешь вставать в семь и бежать в ванную,чтобы почистить зубы?

– Всегда – хорошее слово, Павел.

– Очень хорошее, – согласился Добровольский, – и если ты ненамерена вернуть своего кавалера…

– Павел!

Он передразнил ее. Она улеглась щекой ему на грудь и пальцемстала рисовать на ней круги. Там, где касался палец, кожа подтягивалась ипокрывалась мурашками.

– Ты замерз?

– Нет, черт возьми!

Она еще порисовала немного.

– Ты знаешь, – сказала она через некоторое время, – я раньшедумала, что все это совсем не так.

– Что это?

– Ну-у… постель. Вдвоем. Я думала, что это совсем не так.

Добровольский заинтересовался и скосил на нее глаза:

– Я не понял, а если не так, то… как? Вроде я не применялникаких новых технологий, все больше старые, проверенные!

– Да нет же! Просто, понимаешь, когда был Олежка, все этобыло… как-то не так. Он очень старался, но у него плохо получалось. А может, они не старался. Помнишь, он сказал, что я замороженная рыба?

Добровольский помнил. Скорее он согласился бы с утверждением,что новым папой римским будет избран орангутанг, чем с тем, что ОлимпиадаТихонова – замороженная рыба. В ее огне можно заживо сгореть, если его… неконтролировать! Впрочем, разве он контролировал?…

– И знаешь, он всегда так закрывал шторы, так приготовлялся,как в поход.

– Ку-уда?

– В поход. С мыслями собирался, лоб морщил, а потом – хлоп,и все. Готово дело. Пара поцелуев, раз-два, и здоровый сон.

– Хлоп – это интересно, – согласился Добровольский.

– Ой, – перепугалась Олимпиада Владимировна, – прости меня,Павел! Господи, зачем я тебе это рассказала! Вот дура! Ну, прости, прости меня!

И она быстро поцеловала его в плечо, как лакей любимогобатюшку-барина, припозднившегося с костюмированного бала.

– Я не понял, что ты так разволновалась?

– Но разве… разве можно одному мужчине рассказывать продругого?! Конечно, нельзя, да везде пишут, что ни в коем случае нельзя, а ярасслабилась просто. Прости меня! Простишь?

Добровольскому надоели ее извинения, и вообще весь разговорбыл забавный до невозможности. Он давно не разговаривал в постели никаких такихразговоров.

Поэтому он схватил Олимпиаду Владимировну за шею с двухсторон, как бы намереваясь задушить, и спросил:

– Раз-два и готово, говоришь? Это даже интересно. И что, онни разу не швырнул тебя на кровать?!

Он так ее держал, что она не могла ни отвести глаз, нипошевелиться, ни вздохнуть.

– Поняя-ятно, – протянул Добровольский, посмотрел на еелицо, лежавшее у него в ладонях, и подул так, что на лбу разлетелись волосы.Олимпиада зажмурилась. – Ну, я не могу тебе обещать, что всегда буду корректени аккуратен. Ты, в случае чего, тогда кричи. Хорошо?

– Что кричать?

Добровольский вздохнул и поцеловал ее:

– Спасите. Помогите. Вот как-то так.

– Помогите! – закричала Олимпиада.

…На работе все стало значительно хуже, чем было, – Олимпиадапоняла это, едва только открыла дверь в комнату, где сидели «рядовыесотрудники» пресс-службы, которым не полагались отдельные кабинеты.

Несмотря на то что время было только начало одиннадцатого и,соответственно, рабочий день начался всего семь минут назад, комната была полналюдей. Все живописно размещались на столах и стульях – все двенадцать человек,вот какой огромный штат могла позволить себе пресс-служба металлургическогохолдинга! – а в центре стояла Марина Петровна в коричневом костюме и голубойблузке и что-то горячо говорила.

Олимпиада расслышала только «развал работы», «неуважение кколлективу» и «я не позволю!».

Было совершенно ясно, что говорят о ней, и ничего хорошегоне говорят, вон Никита мнет в пальцах сигарету, а делает он это только тогда,когда нервничает, похоже, дело плохо! Никто не предупредил ее о том, что с утрабудет собрание, значит, все уже решено.

Она, скорее всего, уже безработная.

Когда Олимпиада вошла, стало тихо-тихо, и Марина Петровна,остановленная тишиной, оглянулась и замолчала.

Олимпиада стояла в дверях.

– Доброе утро, – сказала она всем. – Здравствуйте, Марина.

Начальница молчала, и, боже мой, как ненавистны былиОлимпиаде все эти показательные выступления, выразительное молчание, бровидомиком!…

– У нас собрание? – она начала заводиться. Кроме того, терятьбыло решительно нечего. – Как же это я опоздала! А о чем речь? Опятьпресс-релизы разослали, а публикаций нет?

Марина Петровна еще помолчала, а Никита издалека покрутил увиска сигаретой – ты чего, ненормальная?! Не понимаешь, что ли, что все затеянопо твою душу?! Остановись, не дразни гусей.

– Я подожду, пока госпожа Тихонова покинет помещение, –негромко выговорила Марина Петровна. – Не думаю, что текущие дела коллективамогут быть ей интересны.

– Да нет, почему же, – сказала Олимпиада злорадно. – Оченьдаже интересны!