– А мы за интервью платили? – перебил ее Сорокин.

Нет, но это не имеет никакого значения, ибо деятельностьтакого превосходного холдинга должна и так освещаться именно потому, что онапревосходна, и начальство превосходно, и все превосходно, и еще потому…

– И интервью не опубликовано? – уточнил Сорокин.

– Конечно, нет! Тихонова своими разговорами о подгузниках иврачах добилась только того, что такое уважаемое издание…

– Превосходное, – подсказал начальник, но даже тут Марина непоняла, куда и откуда вдруг подул ветер. Она была министерский работник, а вминистерствах, как известно, с навигацией вообще худо!

– …и такое уважаемое издание, как газета «Труд», потеряло кнам всякий интерес как к компании, занятой важнейшими делами и занимающей одноиз лидирующих мест…

Сорокин вернулся за свой стол, но в кресло не сел. Переложилкакие-то бумаги, покопался под папками, извлек сложенную пополам газету ибросил ее на стол для переговоров. Газета поехала и остановилась напротивОлимпиады. Она потянула ее к себе и повернула.

– Это интервью сорвала Тихонова? Так оно вышло. Вотсегодняшняя газета!

Марина Петровна замолчала на полуслове.

– Это Настя, – с удовольствием объяснила Олимпиада ипотыкала пальцем в статью, – она говорила, что поставит ее сразу же, как толькоместо будет, и поставила! Мне надо ей позвонить, извините, Николай Вадимович.

– Конечно, конечно, – согласился начальник, – возвращайтесьна свое рабочее место. Мы еще поговорим о том, как именно, с вашей точкизрения, нужно перестроить работу.

– Как?! – поразилась Олимпиада, позабыв про Настю, «Труд» ипредстоящее увольнение.

– Вы же только что говорили, что знаете – как! Или врали?

– Но вы… вы же хотели меня уволить!

– Кто вам сказал?

– Марина… Марина Петровна.

Сорокин помолчал.

– Вы возвращайтесь на рабочее место, – повторил он, – а сМариной Петровной я еще поговорю.

Олимпиада поднялась и на деревянных ногах вышла из кабинета.Потом торопливо вернулась и неловко кивнула:

– До свидания.

– Еще увидимся.

Тем же порядком, по тому же коридору, с тем же портфелемровно через пятнадцать минут после отбытия в увольнение она вернулась на место.

– Ну что? – спросил Никита с жадным любопытством. – Уволил?

– Да вроде нет. Сказал, чтобы шла и работала.

– Так я и знал! – воскликнул Никита жалобно. – Так и знал,никогда мне не везет!

– Да что такое?

– Как что?! Выпили бы на проводах, погуляли бы, а теперь недождешься!

Олимпиада взялась руками за голову и захохотала.

Когда Люсинда примерно в восьмой раз спросила «Чего этотакое, а?», Павел Петрович предложил ей заткнуться.

Именно так он и сказал:

– А теперь заткнитесь, пожалуйста!

Она очень ему мешала. Он строчил на компьютере, думал ианализировал, а она все приставала, а ему некогда было делить с ней ее эмоции.

Он привез Люсинду в студию «Салют», где былизвукозаписывающие ателье и много офисов. Знаменитый продюсер Федор Корсаковзадерживался, и рассерженный Добровольский немедленно достал из портфелякомпьютер, уселся и стал строчить, не обращая никакого внимания на людей, насекретаршу с ногтями, выкрашенными зеленым лаком, и на Люсинду с ее эмоциями.

Эмоции били через край. В контору – Павел Петрович так иназывал это место – они ехали на джипе. Он заехал за ней в больницу, где онадежурила возле тети Верочки, которая никак не приходила в себя и дышала черезтрубку, и сказал, что, если Люсинда хочет на прослушивание, нужно ехать.

Это было такое изумительное, такое обнадеживающее, такоесолидное слово – прослушивание, – что Люсинда даже всплакнула тихонько, чтобыблагодетель не видел, быстро и незаметно утерла глаза и щеки и даже в зеркальцепосмотрелась, не видно ли следов. Никаких следов не заметно, у нее всегда кожабыла гладкая, щеки розовые и глаза сияли, как у дуры деревенской.

И вообще Люсинда всегда знала, что она… странная. Не такая,как все.

Вот, например, на поезде ей очень хотелось поехать – хотькуда-нибудь, просто ехать, и все. Дремать и придумывать песенки под стук колес.Еще ей хотелось, чтобы о ней узнал весь мир, и она часто представляла себе, какэто произойдет. Однажды Липа дала ей книжку Галины Вишневской, которую вдетстве дразнили Галька-артистка, и только от нее, от Вишневской, Люсиндаузнала, что та тоже мечтала, как будет петь на огромной сцене, залитой огнями иусыпанной цветами. Еще Люсинда любила горячий чай, собак и всегда жалеластарух, и никогда их не обвешивала, за что ей часто попадало от Ашота.

Она много чего любила и никому в этом не признавалась, дажеЛипе, боялась, что та станет смеяться и прикажет читать всякую ерунду «прожизнь», вроде Михаила Морокина!…

В «конторе», где ее должны были прослушивать, она сильнострусила и только и могла спрашивать «Чего это такое?», а Добровольскийсердился.

Здесь было полно людей, таких странных, такихнеобыкновенных, в необыкновенных одеждах!… На стенах висели плакаты сисполнителями, которых Люсинда видела только по телевизору, а секретарша сзелеными ногтями сказала какой-то девице без юбки, но в плотных резиновыхтрусах, надетых поверх колготок:

– Представляешь, Расторгуев не может нашего найти, у негомобильный не отвечает! Наш приедет и меня сожрет, что я не соединила! А как мнесоединить, когда у него мобильный провалился!

Девушка в трусах сочувственно поцокала языком.

Потом забежало существо неопределенного пола и сказало:

– Мы вчера в «Фонаре» зависли, просто оторваться хотелосьпод финал, а там одна брюква накидалась водки и давай зажигать! Мы еле ногиунесли!…

Теперь поцокали обе, и трусы, и зеленые ногти. Существовыложило на парапет, перегораживавший приемную, какие-то взлохмаченные перья, асверху еще навалило бумаг.

– Ну, я ноги делаю, – довело оно до их сведения. – Кстати,Буев ничего, нормальный, не нахлобученный! Так что смотри сама, Петя!

Девушка в трусах кивнула. Должно быть, именно она былаПетей.

Где– то мерно стучал барабан, и стены слегка вздрагивали, наогромном, почти во всю стену шириной, телевизионном экране двигалисьсомнамбулические манекенщицы, там шло какое-то шоу, и кофеварка шипела,бессильно выпуская пар -кофе в ней не было. Добровольский печатал.