Такой наглости Марина Петровна не ожидала. Олимпиада прошлаза пыльный фикус с жесткими, будто ненатуральными листьями, выдвинула стул иуселась. И даже блокнот достала из портфельчика и открыла его, приготовиласьучаствовать в собрании.

Ну– с, что интересного вы тут говорите?!

Ночь с Павлом Добровольским, всего только одна, повлияла нанее странным, магическим образом.

Утром они занимались любовью, и, когда Олимпиада вылезла насвет божий, оказалось, что уже десятый час, и пришлось мчаться в свою квартиру,в спешке напяливать первое, что попалось под руку, и бежать по лестнице, ивозвращаться, чтобы еще напоследок поцеловаться.

Он разговаривал по-французски, ходил по квартире с трубкой ив полотенце, и в другой руке у него была чашка кофе, и он прихлебывал из нее.Когда Олимпиада ворвалась, он дал хлебнуть и ей, потом, несмотря на свойразговор, поцеловал ее, далеко отнеся от уха грассирующую трубку, посмотрел ипоцеловал еще раз, а потом повернул к себе спиной и слегка хлопнул по заднице,выпроваживая.

За эту ночь Олимпиада вдруг обрела уверенность в себе,которой ей так недоставало. Отчего, почему?… Он не делал ничего такого, чтобы вчем-то ее уверить или убедить, но она уверилась и убедилась.

Она уверилась, что хороша собой, – он все время повторял иповторял, что она красавица, вопреки мнению глянцевых журналов – Библии, Коранаи Катехизиса современной молодой женщины – о том, что мужчина не можетразговаривать в постели, ибо у него таким странным образом устроен речевой аппарат.

У Добровольского он был, видимо, устроен нормальным образом.

Она убедилась в том, что ее пылкость суть не стремление кразврату, как подозревал Олежка, а просто часть ее натуры, причемзамечательная, превосходная часть.

Добровольскому эта часть ее натуры пришлась особенно повкусу.

Она поняла, что может говорить и делать все, что угодно, иприкасаться, и шептать, и пробовать на вкус, и даже – о, ужас! – и дажезастонать она может, вполне, вполне, и он не приходит от этого в смятение.

Добровольский сам сказал ей на ушко нечто такое, от чегосердце ударило сильнее и потом заколотилось часто-часто.

Марина Петровна, конечно, не могла знать о том, что нынченочью приключилось с ее сотрудницей, но какие-то перемены почувствовала.

Никто не смел так себя вести в ее присутствии. Никто не смелпроводить демонстрации и факельные шествия, а Олимпиада их явно проводила.

Она заготовила ручку, нацелила ее на чистый лист в блокнотеи посмотрела вопросительно. Весь коллектив, который до этого смотрел наОлимпиаду, тоже повернул головы и уставился на Марину Петровну вопросительно.

Нужно было что-то делать, чтобы спасать положение,собственное место начальника, которого все уважают. Марина Петровна не любиласлова «боятся» и считала, что ее «уважают».

Попросить уйти эту выскочку, эту зазнайку? Но что делать,если она не уйдет?! Гнать ее самой?! Вызвать охрану?

Охрану вызывать бессмысленно, зазнайка и выскочка еще неуволена, значит, имеет полное право находиться там, где хочет, а на своемрабочем месте и подавно! Тогда что? Что делать?!

Все смотрели на нее и ждали, а она все затягивала паузу,понимая, что это становится смешно, и никак не могла принять решения.

– Хорошо, – сказала Марина Петровна наконец. – Отлично. ЕслиТихонова не хочет покинуть помещение, тогда уйду я. Я ухожу!

Никто не стал ее останавливать, а она именно на это ирассчитывала – они должны ее останавливать из уважения, из любви к ней, и онасогласится остаться, только если уйдет Олимпиада!

Все вышло наоборот. Олимпиада осталась, а Марина Петровнаоказалась в коридоре в полной растерянности, да еще за дверью, которую она тихоприкрыла за собой, вдруг моментально, как волна-цунами, поднялся шум, гам и,кажется, даже веселье началось, и Марина Петровна, опытный министерскийработник, поняла, что на этот раз подслушивать она точно не станет.

Она подслушает, и у нее же потом инфаркт сделается! Господи,нынешние молодые такие неблагодарные, невоспитанные, безответственные!

– Здрасти, Мариночка Петровна, – поздоровалась с нейуборщица, тащившая ведро и швабру. – С самого утра на работе, труженица,красавица вы наша!

Вот старшее поколение благодарное, воспитанное иответственное! Марина Петровна одернула пиджак, милостиво кивнула уборщице ипошла по коридору. Поэтому она не видела, как уборщица остановилась, поставилаведро, подбоченилась и показала ей язык.

Дело в том, что Марина Петровна имела скверную привычкувыливать остатки чая в корзину для бумаг. Корзина протекала, и приходилоськаждый день ползать на коленях и отчищать от светлого ковролина коричневыепятна! Вот и вся любовь.

Примерно в час дня Олимпиаду вызвали к Николаю ВадимовичуСорокину, и это могло означать только одно – увольнение. Она уже решила, чтоуйдет сразу же, как только ее уволят, прямо из кабинета Сорокина, которыйчислился ответственным за связи с общественностью. То есть, конечно, отвечал онвовсе не за связи, был он нормальный вице-президент с нормальнымивице-президентскими обязанностями, но эти самые связи ему вменили тоже, хотя онничего в них не понимал и не имел времени разбираться. Олимпиада была твердоуверена, что он ее уволит, и давешний демарш, когда она объявила Марине, чтоуйдет только после разговора с ним, был именно демаршем, а не действеннойпопыткой как-то остаться на работе.

У нее не было никаких личных вещей в столе, кроме парыдискет с базой данных и записной книжки с телефонами. Заслышав зов извице-президентской приемной. Олимпиада покидала в портфель дискеты и блокнотики сказала Никите, что уходит.

– Далеко? – спросил тот и зевнул.

– Ухожу навсегда! – объявила Олимпиада. – Меня, наверное,сейчас уволят.

– Да брось ты, не дури!

– Я не дурю. Марина всерьез решила от меня избавиться, разветы не понял?

– Не-а, – сказал Никита, – ничего я не понял. Просто онаистерит опять. Климакс у нее начался до срока. Или вовремя? Чего-то я забыл,сколько ей лет, принципиальной нашей!

– А сколько бы ни было, – заявила Олимпиада. – Умолять ее яне стану. Уволят – уйду.

– А преставиться? – вопросил Никита, который больше всего насвете любил поесть и выпить «в компании». – Отходную?

– Будет тебе отходная! Только не сейчас. Сейчас я ее видетьне могу. Если она придет трындеть, что я коллектив разлагаю, я ей в рожувцеплюсь, и меня увезут в околоток.

– Ку-уда?

– Ту-уда, – отозвалась новая, улучшенная ПавломДобровольским Олимпиада Тихонова. – Пока, Никитос! Ты тут выполняй,перевыполняй и вообще не дрейфь!