Они шли по коридору, впереди продюсер, который теперь вдругначал почесываться и все время чесал башку под банданой, за ним, едва поспевая,Люсинда с пустотелой гитарой, а за ней все остальные, гуртом, как овцы. В путинекоторые отставали от стада, а другие, наоборот, прибивались. Продюсерразговаривал сразу со всеми, и оттого Люсинде казалось, что ее он не слышит.

Впрочем, теперь она ему совсем неинтересна – «прослушивание»провалилось с треском!

Федор поймал за рукав какого-то очень делового юношу вджинсах, которые едва держались на его заду, и в короткой маечке, открывавшейпупочек, окруженный несколькими бриллиантами. Юноша, увидев крестный ход,возглавляемый продюсером Корсаковым, сразу очень засуетился:

– Васек, брателло, ты чего вчера в ГЦКЗ устроил?

– Федь, да ничего я не устроил, я так просто…

– А если так просто, то вали в народное хозяйство, а у меняты больше не работаешь, ясно? Лана, где моя куртка?! Окорокова, а ты шевели,шевели копытами, мне Пашка приказал тебя еще везти! Где твой макинтош, вприемной, что ли?

– Какой… макинтош?

– Эппл, – совсем уже непонятно заорал великий продюсер, –куртка твоя где, или в чем ты была?! Где бросила, Окорокова?

– Федя, здесь, я несу. Вот твоя, а вот… этой. Возьмите,девушка! Ты мне должен смету подписать на Стерлитамак. Федя? Федя!

– Приеду, подпишу, не суй, я чего не читал, не подписую,поняла?!

– Поняла, не подписуешь!

Люсинда сопела, надевала куртку. На глаза у нее опятьнаворачивались слезы, только на этот раз слезы поражения.

Гитара звякнула, и Люсинда прижала ее к груди.

– Ка-акой у тебя бюст, Окорокова, – протянул ужасныйпродюсер, – с твоим бюстом только в стриптиз! В церковный хор не возьмут, доискушения недалеко!

Они вышли на улицу, к красному, длинному, хищному «БМВ», иФедор открыл ей дверь. Люсинда села. Ей было на все наплевать, даже на «БМВ».Особенно на «БМВ».

Он плюхнулся на водительское место, так что машина просела,повернул ключ и вылетел с пятачка перед шикарным зданием, где проходило«прослушивание».

– А чего тебя в Москву понесло? Ты откуда? Из Таганрога?

– Нет, почему! Я с Ростова.

– Ах, с Ростова! А чего ехала-то пять лет назад?

– В консерваторию поступать, – буркнула Люсинда.

– Ну и как? Поступила?

Она покосилась на него. Он ухмылялся, крутил головой и велсвою машину так, как будто она была бумажным змеем и он держал ее однимпальцем.

– А живешь с кем? С хахалем?

– С теткой. Только она сейчас в больнице.

– Старая?

– Да не, не очень. Просто ее отравили.

– А-а, – протянул продюсер. – Бывает. А кто отравил? Ты,Окорокова?

– Не, не я. Мы не знаем кто. Может, Павел Петровичразберется, а мы не, не знаем. Нам сейчас налево, на бульвар.

Он повернул налево, дернул веревочку бумажного змея, и тотлегко и свободно, совершенно счастливый в своей свободе, полетел налево,перелетел бульвары, еще повернул, завис и спланировал прямо перед Люсиндинымдомом.

– Ну, бывай здорова, Окорокова, – попрощался продюсер. –Пашке кланяйся, скажи, век его не забуду. Поняла? Повтори!

– Да чего еще повторять, – сказала уставшая от униженийЛюсинда. – Спасибо вам большое, товарищ продюсер!

– Тамбовский волк тебе товарищ!

Она выбралась с низкого сиденья, чуть не свалилась,осторожно вытащила свою гитару и побрела в подъезд.

И, наверное, для того, чтобы полновесно и глубоко завершитьэтот удачный день, начатый в больнице у тети Верочки, из темного нутра подъезданавстречу ей вышел Ашот. За ним телепался Димарик, похожий на огромнуюраздувшуюся медузу в негнущейся кожаной куртке.

Люсинда сделала шаг назад.

«Гитара, – стремительно пронеслось в голове, – они будутменя бить и сломают мою гитару!»

– А вот как хорошо, – произнес Ашот с сильным акцентом. – Авот она сама! А мы в дверь звоним! Зачем звоним, когда она тут!

Они приближались, и в лице Димарика явственно читалось все,что они ей приготовили, от начала и до конца. Оно было плоским, белым, сальными ухмылялось гадко.

– Почему на работу не идешь?

Люсинда облизала губы.

– Я больше у тебя не работаю, Ашот.

– Да что ты говоришь? И у кого же работаешь?

– Я уезжаю домой, – твердо сказала Люсинда. – Хватит.

– Э-э, нельзя тебе домой. Домой можно, когда долг отдашь! Апока не отдашь, нельзя домой!

– Да чего с ней цацкаться! – прошипела медуза и плюнула наасфальт. – Давай я машину подгоню, и того!… Еще разговаривает она!

– Я тебе ничего не должна, Ашот, – заявила Люсинда отважно.

Что бы они ни сделали с ней потом, просто так она не дастся.Она высокая, сильная, хоть как-нибудь успеет им досадить, хоть морды расцарапать!…

– Э-э, как не должна? Должна! Я тебя учил, я тебя кормил,ментам в обиду не давал! Отдай долг, и с богом, а так нельзя!

– Ты меня не кормил, это я для тебя вкалывала! – закричалаЛюсинда. – Что ты мелешь, морда противная?! Чему это ты меня учил?! Да я самакого хочешь научу!

И тут он ее ударил. Она была готова к этому, заслониласьгитарой, на которой ахнули и закрутились спиральками струны.

– Держи, мать твою, держи ее!…

Димарик навалился сзади, и Люсинда упала лицом в протаявшийасфальт, со всего размаху, так что голубая курточка, купленная у того же Ашота,треснула на спине от удара.

Димарик елозил на ней, выкручивал руки, а Ашот,примерившись, сильно засадил ей ботинком в ребра.

– Сука! На, на! Получи, б…ь!

Люсинда выла и пыталась освободиться, но никак не могла. Ониволокли ее куда-то, их было много, очень много, так ей казалось, и все били ее.

А потом вдруг они куда-то делись.

Она стояла на коленях в разодранной куртке и с величайшимизумлением смотрела, как Ашот медленно валится на скамейку, выпучивает глаза ихватает ртом воздух, а Димарик корчится рядом с ней, и изо рта у него обильно игусто идет слюна.

Ее сильно дернули вверх, и она оказалась на ногах.

– Ну, ты даешь, Окорокова, – сказал у нее над ухом продюсерФедя Корсаков, – где ж ты таких кренделей нарыла?! А еще говорила – хахаля нет,а их тут целых две штуки, и горячие какие!